Страница 10 из 126
В то время в программу русских цирков входила женская борьба, проводились первенства. Женщины-артистки в многоязычных, бурно растущих городах Дальнего Востока тем более никого не удивляли, но под пером приамурского генерал-квартирмейстера они предстают созданиями могущественными, коварными и крайне опасными. Капитаны и поручики легко становятся их жертвами. Кажется, Будберга больше тревожат сами офицеры, чем те сведения, которые могут получить от них иностранные разведки через благовещенских или хабаровских «оркестровых дам» и кафешантанных певичек. Сквозь формы армейского циркуляра, комичного в архаически-казённом обличении «злых жёнок», прорывается печальное сознание слабости современного мужчины[20].
К Унгерну подобные опасения не относились ни в коей мере. Если он и посещал популярный у офицеров публичный дом «Аркадия» (полковое начальство регулярно предупреждало об опасностях этого «заведения»), едва ли такие визиты доставляли ему много радости — женщины никогда его не волновали. С однополчанами он тоже близко не сходился, так как «в умственном отношении стоял выше среднего уровня офицеров-казаков» и держался «в стороне от полковой жизни». Играла роль и его застенчивость, от которой он окончательно не избавился даже в зрелые годы. Один из мемуаристов назвал её «дикой».
В юности Унгерн много читал на разных языках. Немецкий и русский были для него одинаково родными, хотя по-русски он говорил «с едва уловимым акцентом». Об этом пишет служивший под его началом Князев, добавляя, что «мысли отвлечённого характера легче и полнее барон выражал по-французски», а по-английски «читал свободно». В разговорах с Оссендовским, как пишет он сам, Унгерн попеременно пользовался всеми этими четырьмя языками.
«Обладает мягким характером и доброй душой», — свидетельствует служебная аттестация, выданная ему в 1912 году. К этой характеристике следует отнестись без иронии, но с немаловажной поправкой: пьяный, Унгерн был способен на самые дикие выходки. Похоже, результатом одной из них стала пощёчина, уже на фронте, при неизвестных обстоятельствах, полученная им от генерала Леонтовича. Алкоголь рано стал его проклятьем и одновременно спасением от депрессии, которой, судя по всему тому, что о нём рассказывали, он страдал с молодости. Другим эффективным способом борьбы с ней были разного рода рискованные предприятия, в его лексиконе — «подвиги».
Однажды Унгерн заключил пари с офицерами-однополчанами. Он обязался, не имея при себе ничего, кроме винтовки с патронами, и питаясь только «плодами охоты», на одной лошади проехать несколько сотен вёрст по глухой тайге без дорог и проводников, а в заключение ещё и «переплыть на коне большую реку». Об этом пари слышали многие, но маршрут называли разный. В качестве начального и конечного пунктов указывались Даурия и Благовещенск, Благовещенск и Харбин, Харбин и Владивосток. Соответственно расстояние колебалось от 400 вёрст до тысячи, а в роли «большой реки» выступали то Зея, то Амур, то Сунгари. Врангель в своих мемуарах отправил Унгерна в тайгу на целый год, но дал ему в спутницы собаку. Другой мемуарист заменил лошадь ослом, а к собаке добавил охотничьего сокола; этот любимец барона будто бы постоянно восседал у него на плече, навсегда оставив там следы своих когтей. В главном, однако, сходились все — совершенно не зная дальневосточной тайги, Унгерн прошёл намеченный маршрут точно в срок и пари выиграл. Сам он объяснял свою затею тем, что «не терпит мирной жизни», что «в его жилах течёт кровь прибалтийских рыцарей, ему нужны подвиги».
Как выпускника пехотного училища Унгерна поначалу приставили к пулемётной команде, но вскоре он добился более подходящей д ля себя должности начальника разведки 1-й сотни. Сотня имела единственный знак отличия — серебряную Георгиевскую трубу за поход в Китай в 1900 году; Россия тогда вместе с Англией, Францией, Германией и Японией подавила Ихэтуаньское («боксёрское») восстание, в котором Владимир Соловьёв увидел первое движение просыпающегося «дракона», первую зарницу грозы, несущей гибель западной цивилизации.
Полковая жизнь текла заведённым порядком. Офицеры ходили в наряд дежурными по полку, готовили свои подразделения к парадам в табельные дни, руководили стрельбами, следили за перековкой и чисткой лошадей, за хранением оружия, за чистотой казарм, конюшен и коновязей. По утрам с нижними чинами обычно занимались урядники, офицеры вели послеобеденные занятия в конном строю или «пеше по-конному». Другие обязательные предметы: гимнастика, рубка и фехтование, укладка вьюка, «прикладка», полевой устав. Еженедельно проходили «беседы о войне».
Новая война с Японией так и не началась, возможностей совершать подвиги в Благовещенске оказалось не больше, чем в Даурии. На быструю карьеру рассчитывать не приходилось, очередной чин сотника Унгерну присвоили в установленные сроки, на четвёртом году службы. Гонимый гарнизонной скукой, в 1911 году он отпрашивается в полугодовой отпуск и уезжает в родной Ревель. Между тем в Монголии, на окраине доживающей последние месяцы Поднебесной империи, назревают события, в которые ему предстоит вмешаться дважды — через полтора года, а затем ещё семь лет спустя.
МОНГОЛЬСКИЙ МИРАЖ
1
Пржевальский сравнил жизнь монгольских кочевников, когда-то покоривших полмира, с потухшим очагом в юрте. Позже один из русских свидетелей пробуждения потомков Чингисхана и Хубилая заметил, что великий путешественник ошибался, как ошибся бы случайный путник, войдя в кибитку монгола и по отсутствию в ней огня заключив, что очаг уже потух. Тот, кто живёт среди кочевников, знает: «Стоит только умелой руке хозяйки, вооружённой щипцами, сделать два-три движения, как из-под золы появляется серый комок. Насыплет она на него зеленоватого порошка конского помёта, подует на задымившийся порошок, и вспыхнет огонёк, а если подбросить на очаг несколько кусков аргала (сухой навоз. — Л. Ю.), то перед удивлённым взором путника блеснёт яркое ровное пламя, ласкающее дно чаши, в которой закипает чай».
К началу XX века сотни, а спустя десятилетие — тысячи русских крестьян-колонистов, купцов и промышленников проживали в Халхе[21], ещё при первом императоре маньчжурской династии Цин подпавшей под власть Пекина. Были проведены скотопрогонные тракты, возникли кожевенные заводы, шерстомойки, фактории, ветеринарные пункты; сибирские ямщики стали полными хозяевами на 350-вёрстной дороге между русской Кяхтой и монгольской столицей — Ургой, но всё это не шло ни в какое сравнение с масштабами китайской колонизации. Туземное население Халхи не достигало полумиллиона, и нарастающий с каждым годом поток ханьских переселенцев угрожал самим основам кочевой жизни. Здесь могла повториться трагедия Внутренней Монголии, где распахивались пастбища, посевы чумизы и гаоляна оттесняли кочевников в безводные пустыни. Их стада гибли, а сами они превращались в грабителей и бродяг.
В Халхе этот процесс только начался, зато грозил пойти ускоренными темпами. Хошунных[22] князей лишали власти в пользу пекинских чиновников; законные и, главное, незаконные поборы китайских властей перешли все мыслимые пределы. «Под лапами китайского дракона глохнет дух предприимчивости, убивается стремление к возрождению национальной культуры. Всё обрекается мертвящему застою», — вполне в духе Владимира Соловьёва, ненавидевшего всяческую «китайщину», делился своими наблюдениями один из тогдашних русских путешественников по Синьцзяну. По его словам, единственно «страхом немилосердного возмездия, каковое постигло поголовно истреблённых джунгар», Пекину удаётся удерживать монголов «в рабском повиновении».
При торговых операциях китайским коммерсантам не составляло труда обмануть простодушных номадов[23]. Процветало ростовщичество; на русском дальневосточном жаргоне выражение «евреи Востока» было обычным обозначением китайцев. Фактически всё монгольское население, от аймачного хана-чингизида до последнего бедняка-арата, оказалось в долговом рабстве у китайских фирм. Однако покорность монголов казалась безграничной, неспособность к сопротивлению — фатальной, как у их любимейшего животного, верблюда, который при нападении волка лишь кричит и плюётся, хотя мог бы убить его одним ударом ноги. Пржевальский писал, что всякая тварь может обидеть это неприхотливое несчастное создание, даже птицы расклёвывают ему натёртые седлом ссадины между горбами, а он только «жалобно кричит и крюком загибает хвост».
20
Это письмо можно счесть лишним доказательством того, что в судьбе цельных натур не бывает случайностей. Через пять лет одна из таких шансонеток, «цыганка» Маша, в качестве любовницы атамана Семёнова будет серьёзно влиять на политику атаманской Читы, а Будберг, заняв должность военного министра у Колчака, станет убеждённым врагом семёновского режима.
21
Халха (монг. щит), или Внешняя Монголия — Монголия в современных границах, в отличие от Внутренней Монголии, простирающейся к северу от Великой Китайской стены. Последняя до сих пор остаётся в составе КНР.
22
Xошун — административно-территориальная единица в Монголии.
23
Русские вели себя не лучше. Профессора Томского университета Боголепов и Соболев, в 1912 году изучавшие в Урге перспективы русско-монгольской торговли, писали, что купцы-сибиряки «дешёвые зеркала всучивали монголам за десятки рублей, шомполы продавали по такой цене, будто они сделаны из серебра, а за пачку иголок брали годовалого бычка». Они же приводят фаталистическую монгольскую поговорку: «У купца искать правду, что у змеи — ноги».