Страница 67 из 83
В свою очередь русские солдаты подвергались наказаниям за «смертоубийство, разбои, кражу, неповиновение и грубость к начальству», так что воровство практически исчезло. При этом Воронцов строго-настрого запретил офицерам пороть нижних чинов «для острастки» за чужие проступки, поскольку солдаты, «привыкая к возможности наказания, легко привыкают и к возможности преступления». (Кстати, у англичан телесные наказания применялись чаще). В составе русского оккупационного корпуса числился и И. А. Стемпковский, приехавший из Одессы в Вену вместе с Дюком и участвовавший в походе 1815 года. Правда, он был оставлен в Париже, где занимался в основном изучением трудов выдающихся археологов, но регулярно получал повышения по службе: в 1816 году его произвели из поручиков в штабс-капитаны, затем в капитаны и в сентябре 1818-го в полковники с переводом в 43-й егерский полк.
Конфликты с иностранными военными, конечно же, отравляли жизнь, но самое главное — оккупация обходилась Франции в 150 миллионов франков в год. Уже в апреле 1816 года Ришельё робко намекнул Александру, что неплохо бы вывести войска к концу года. О том же говорили и его послы в четырёх европейских столицах. По отдельности все как будто соглашались; в конце июля царь объявил через Поццо ди Борго, что не возражает против сокращения оккупационной армии на треть, то есть на вывод пятидесяти тысяч человек (на такое Ришельё не смел даже надеяться), но при одном условии: пусть приказ отдаст Веллингтон, он же главнокомандующий. Веллингтон же, собиравшийся возвращаться в Англию, сказал: посмотрим, каковы будут результаты грядущей парламентской сессии, от ваших депутатов можно ждать чего угодно. Дюку они и сами порядком надоели, а теперь у него появился весомый аргумент в пользу роспуска Несравненной палаты. К тому же Александр подталкивал его к этому шагу ещё с апреля, а в июле по Парижу ходила шутка: «Говорят, что король прихворнул. — Заболеешь тут, если угодил в палату на целых пять лет».
Рассматривались три варианта: обновить палату на пятую часть, полностью сменить её состав или отозвать ордонанс от 13 июля 1815 года, поскольку тот противоречит Хартии, согласно которой возраст депутатов должен быть не моложе сорока лет, а их количество составлять 258 человек. Ришельё склонялся к последнему варианту: таким способом можно было бы одним махом избавиться от 136 депутатов — от большинства оппозиции.
Эта палата была в его глазах «гнездом безумия и брожения», скопищем предвзятых, некомпетентных и корыстных людей. Роялисты, входившие в комиссию по бюджету (в том числе Монкальм-Гозон, ярый противник своего бывшего шурина), не имели ни малейшего представления о финансовых вопросах, а в Риоме королевский суд оправдал зачинщиков беспорядков в Ниме, которые тяжело ранили генерала Анри Жака Лагарда, личного друга Ришельё (Лагард служил Наполеону и во время Ста дней был ранен в грудь, прикрывая отступление корпуса Груши через Намюр).
Дюк был неспособен понять алчность ультраправых, а те не могли понять его. «Он думал, что мы безумны, — пишет в мемуарах Виллель. — Разорённый Республикой, возвратившийся во Францию после длительного изгнания, не сумев вернуть ничего из огромных владений своей семьи, проходя, как любой другой, мимо своего разрушенного замка и проданного особняка, не добившись даже возвращения картин и книжных собраний, на которые он указал как на принадлежащие ему, из музеев и прочих общественных мест, он не понимал, что столь естественное чувство боли, какое должны были испытывать жертвы подобных несчастий, могло породить... жажду мести... более способную навлечь новые беды, чем вознаградить за уже перенесённые».
Бескорыстие и самоотречение герцога в самом деле было трудно понять, поэтому молва приписывала ему миллионные доходы в виде ренты, тогда как на самом деле в августе 1816 года Ришельё отказался от переговоров с владельцами его бывшего имущества, не желая использовать служебное положение. Он признался Деказу, что на нём ещё висит и 40 тысяч ливров долга: «Я придаю большое значение возможности сказать, что у меня ничего нет, но что я уплатил все долги моей семьи до последнего су».
В первый раз вопрос о роспуске палаты депутатов был поставлен 6 августа на заседании правительства в присутствии короля. Король думал, взвешивал, колебался и решился только 27-го: палата будет распущена 5 сентября. Это решение держалось в секрете до последнего часа: Деказ сообщил о нём вождям партии «умеренных» 3 сентября, а Ришельё ничего не сказал даже Армандине, у которой провёл следующий вечер. Высочайший ордонанс о возвращении к положениям Хартии, касающимся выборов депутатов, был опубликован в «Универсальном вестнике» 7 сентября и произвёл эффект разорвавшейся бомбы. Вечером того же дня Ришельё был в Опере; ему устроили овацию. Впрочем, герцог писал маркизу д’Осмону: «Салоны в ярости, меня считают ни на что не годным». Кстати, в салонах распространялась политическая карикатура со стихами из басни Лафонтена «Лягушка, пожелавшая сравняться с быком»: в левой части был изображён на постаменте кардинал Ришельё, из-за которого выглядывает памятник Людовику XIII, а справа к нему приближается вставший на ходули, но всё равно не дотягивающийся до его уровня герцог де Ришельё, с заносчивым видом произносящий: «Вот и я». Лягушка, как известно, до размеров быка раздуться так и не смогла, «с натуги лопнула и — околела».
О славном предке главы правительства в те времена вспоминали неоднократно. Королевский ордонанс от февраля 1816 года повелевал украсить мост Людовика XVI (нынешний мост Согласия, ведущий к Бурбонскому дворцу) статуями аббата Сугерия, советника Людовика VII, которого тот назвал «отцом Отечества»; Сюлли, министра финансов Генриха IV; кардинала Ришельё и Кольбера, главного министра Людовика XIV. Для короля также изготовили голубой фарфоровый сервиз с золотой каймой и изображением великого кардинала, который тот собирался подарить его потомку — вероятно, с намёком. В 1816 году Антуан Жей опубликовал «Историю правления кардинала де Ришельё», в которой стремился показать превосходство пращура Армана (к которому тот относился исключительно как к историческому лицу, а не как к родственнику).
Однако не мешало бы вспомнить и о том, что при жизни кардинала-герцога ненавидели все, от верхов до низов, и что на него неоднократно готовились покушения. Просто оба Ришельё умели настоять на своём, если чувствовали свою правоту. 9 сентября Дюк объяснял маркизу де Караману: «Зло слишком глубоко укоренилось, эгоизм и своекорыстие слишком широко распространены, чтобы можно было льститься полнейшей реставрацией; нация слишком стара и слишком изношена, но если бы её отдали палате — такой, какой та была, — она бы умерла, я в этом ничуть не сомневаюсь. Теперь, войдя в рамки Хартии, новая палата вольна беспокоить, прогонять министров, но по меньшей мере она не опрокинет государство».
Уже 7 сентября Ришельё написал Веллингтону — сообщил о принятых им мерах и прямо заявил: если на открытии палаты нового созыва, намеченном на 4 ноября, король сможет объявить о сокращении оккупационной армии, это существенно облегчит ему задачу. Однако Веллингтон считал, что сокращать контингент преждевременно, опасаясь, как бы не подняли голову левые. Вот те раз! Дюк снова заговорил о своей отставке.
Ришельё ни в коей мере не желал, чтобы роспуск Несравненной палаты был расценён как победа какой-либо партии, поэтому разгневался, узнав, что Деказ велел конфисковать 18 сентября брошюру Шатобриана «Монархия согласно Хартии»: в предисловии, написанном в последний момент, виконт яростно клеймил министров и будущую палату депутатов — «кровавую дщерь Конвента». Ни в коем случае нельзя было создавать новых мучеников. Ришельё, пытаясь загладить эту неловкость, просил Деказа воздержаться от выпадов в адрес Шатобриана, а короля, отнявшего у виконта 24 тысячи франков пенсии, получаемой им в качестве государственного министра (почётный титул бывших политиков), — сохранить за ним как пэром 15 тысяч франков, «чтобы ему не пришлось просить милостыню». (В начале следующего года Шатобриан попытается вновь войти в милость и отправит к Ришельё парламентёром герцогиню де Дюрас. Герцог был шокирован: он не одобрял подобных методов, широко распространённых во французском высшем свете, и мог бы сказать о себе вместе с Чацким: «Я езжу к женщинам, да только не за этим»).