Дюк де Ришельё

Привести приговор в исполнение должен был военный комендант генерал де Рошешуар... Тот сообщил приговорённому, что ему разрешены три свидания: с женой, нотариусом и исповедником. Супруга маршала пришла к нему в камеру вместе с их четырьмя детьми — и потеряла сознание, узнав о приговоре. Она отправилась к Людовику XVIII ходатайствовать о помиловании, но тот сказал, что сам-то не возражает, однако это решение могут принять только Веллингтон и герцогиня Ангулемская, дочь Людовика XVI. Веллингтон сначала согласился помиловать осуждённого, а потом передумал; герцогиня сухо отказала. От исповеди Ней сначала отказался, однако уступил уговорам одного солдата, прошедшего русскую кампанию и после того ставшего верующим. В половине девятого за ним приехала карета.

«Мало того что я был вынужден присутствовать при его смерти, моим долгом было привести в исполнение постановление суда пэров в отношении неправедной жертвы нашей политической реакции», — вспоминал Рошешуар. Командовать расстрельным взводом он назначил офицера из Пьемонта, чтобы ни один французский солдат не взял грех на душу. Маршал был в штатском; он не позволил завязать себе глаза и, обращаясь к солдатам, сказал: «Товарищи, стреляйте в меня, только цельтесь точнее!» Грянул залп, и он упал ничком. «Вот великий урок, показывающий, как надо умирать!» — пишет Рошешуар в мемуарах. По обычаю к телу не подходили с четверть часа. Какой-то англичанин перескочил через него на лошади. Один русский офицер бурно выражал свою радость; Александр I, уважавший Нея, вычеркнул невежу из полковых списков.

«Все принципы якобинства, сдерживаемые десять лет, вылезли наружу, трудненько будет вернуть этот поток в его берега, — писал Дюк. — Одному Богу известно, что станется с этой несчастной страной. Похоже, ему следует продолжать являть примеры Божественного правосудия. Бич иноземного нашествия, гораздо более ужасный по всем статьям, чем в прошлом году, — ничто по сравнению с безнравственностью этого народа и опасностями, которых она заставляет опасаться; никто не избавился ни от преувеличений, ни от своих предрассудков».

Разгул страстей в ультрароялистекой палате был зеркальным отражением бушующего Конвента. Мстительность и кровожадность могли привести страну только к окончательной погибели, для Ришельё это было очевидно. Он признавался Ланжерону: «То, что я слышу здесь всякий день, приводит меня в дрожь; люди самого мягкого нрава говорят лишь о казнях, мести, палачах».

Два месяца герцог продолжал упорную и решительную борьбу за амнистию. Он почти ежедневно встречался с членами учреждённой 15 ноября парламентской комиссии, занимавшейся этим вопросом, дважды лично выступал в палате. «Если мне удастся провести эту меру, — писал он Александру I 23 ноября, — льщу себя надеждой, что Франция почти целиком примкнёт к Королю. Если же, к несчастью, Собрание, введённое в заблуждение ослеплёнными страстью людьми, её отринет, вскоре после того я отправлюсь в Россию, ибо никакая человеческая сила не заставит меня принять систему преследований и мести, из-за которой прольются реки крови и будут погублены Франция и королевская семья».

Его первое выступление в палате состоялось 8 декабря, сразу после казни Нея. Оратором Дюк был неважным: голос не был поставлен, а речь он читал по бумажке, в отличие, например, от Деказа, умевшего импровизировать. Герцог напомнил, что амнистия, право помилования — королевская прерогатива. Не случайно Людовик XVIII24 июля издал ордонанс об амнистии бонапартистам, якобинцам и иже с ними в интересах «своего народа, достоинства его короны и спокойствия Европы». Только 19 человек, включая Нея, были преданы суду, а ещё 38 — помещены под стражу; наказанием этих лиц и следует ограничиться. Широкая амнистия составляет самую суть политики союза и примирения: «...После большого мятежа не будет ни справедливо, ни политично наказать всех, кто в нём участвовал... Настало время, господа, чтобы французы объединились... дабы изжить наши беды». Амнистия необходима для процветания Франции, которого не будет, пока в стране не воцарится мир.

Представленный Ришельё законопроект начал обсуждаться в комитетах. Но тут произошёл очередной досадный инцидент: бывший главный почтмейстер Бонапарта Антуан Мари Шаман граф де Лавалетт, обвинённый в измене и после бурного процесса приговорённый к смерти, накануне казни (20 декабря) сбежал из тюрьмы. В палате депутатов поднялся вой. Побег Лавалетту устроили родные: жена и дочь пришли с ним попрощаться, и верная Эмилия обменялась одеждой с мужем, сама осталась в камере, а он ушёл. Тем не менее депутаты обвинили в соучастии Деказа и Барбе-Марбуа и требовали расследования. А ведь незадолго до побега Ришельё лично выступил в защиту Лавалетта и просил короля его помиловать! Он ещё не знал, что после побега тот какое-то время скрывался в служебной квартире Брессона, заведовавшего архивом Министерства иностранных дел. 27 декабря докладчик комиссии об амнистии Корбьер огласил её выводы, практически совпадавшие с проектом де ла Бурдонне.

В тот же день особым законом были созданы превотальные суды (по сути — военно-полевые) в каждом департаменте, состоявшие из четверых гражданских чиновников, однако решающее слово имел военный прево. Эти суды рассматривали политические преступления, связанные с насильственными действиями, вроде собраний бунтовщиков или вооружённых мятежей; их приговор обжалованию не подлежал и должен был исполняться в течение суток.

Второго января 1816 года начались прения по закону об амнистии, которые продолжались четыре дня; на трибуне побывали 54 депутата. На заседании 6 января выступил и Ришельё; после того как Корбьер представил практически тот же самый документ (амнистия по категориям), герцог, не привыкший к неповиновению высшей власти, вспылил, покинул зал заседаний и отправился к королю за распоряжениями. Король уступить не пожелал. Палата перешла к голосованию по поправкам. Поправка, предусматривающая репрессии по категориям, была отвергнута с перевесом всего в десять голосов; Поццо ди Борго видел в этом победу Ришельё, однако это был слишком оптимистический взгляд. Кроме того, герцогу пришлось уступить по вопросу об изгнании цареубийц. 9 января закон был принят палатой пэров, а через три дня утверждён королём. Все родственники Бонапарта, а также депутаты, голосовавшие за казнь Людовика XVI и поддержавшие «узурпатора» во время Стадией, должны были отправиться в изгнание.

Ришельё не скрывал от друзей своего разочарования и в течение нескольких дней пытался подать в отставку. (Надо отметить, что просьба об отставке была политическим приёмом, которым неоднократно пользовался в своё время кардинал Ришельё как раз для того, чтобы остаться у руля и получить новые доказательства доверия к нему со стороны короля; однако герцог де Ришельё был искренен в желании сбросить с себя это ярмо, ведь ему было куда ехать). Эта новость распространилась моментально, называли даже имена его возможных преемников — маркиза Шарля Франсуа де Боннэ, бывшего посланника в Копенгагене, сделанного пэром Франции и голосовавшего за казнь Нея, или Шуазеля-Гуфье.

Тем временем 8 января Лавалетт благополучно покинул Париж с помощью троих английских офицеров, нарядивших его в мундир британской армии, и выехал в Моне, а оттуда в Баварию, где прожил несколько лет под покровительством Евгения де Богарне и короля Максимилиана. В 1822 году его помиловали и он вернулся в Париж, а вот его жена Эмилия после этого приключения родила мёртвого ребёнка и повредилась в уме... Лишился рассудка и генерал Траво, приговорённый к смерти, но помилованный королём.

«Если бы Вы знали, какую жизнь я тут веду, то пожалели бы меня, — искал сочувствия Ришельё в письме Ланжерону 28 декабря, в разгар парламентских баталий. — Работа меня не пугает, но за всякие лишения и страдания должно быть вознаграждение. В Одессе новый посёлок, новая плантация, дерево радовали моё сердце и утешали меня за горести, которые я мог испытать. Здесь же ничего взамен, ибо те удовольствия, коими изобилует Париж, его ресурсы в области литературы, науки, искусства — всего этого для меня не существует[64]... Поэтому, дорогой друг, я чахну, умираю живьём, не сплю и не ем и скоро буду похож на скелет. Ах, зачем я уехал из Одессы! <...> Впрочем, возможно, я туда вернусь, и скорее, чем Вы думаете. И, возможно, я ещё смогу заняться благосостоянием этого края, где всё ново, где людям есть куда расширяться, тогда как здесь все настолько тесно прижаты друг к другу, что нечем дышать».

64

Впервые в истории несколько членов Французской академии были оттуда изгнаны и заменены назначенными королём. В память о кардинале Ришельё, стоявшем у истоков Академии, его правнук занял 32-е кресло вместо Антуана Венсана Арно (1766—1834) — поэта, баснописца и драматурга, в 1814 году примкнувшего к Бурбонам, но исполнявшего обязанности министра просвещения во время Ста дней. Ордонанс о его изгнании из страны был подписан 21 марта 1816 года; на следующий год Академия в знак симпатии объявила подписку на произведения Арно, издававшиеся в Бельгии. 3 марта 1818-го Ришельё обратился к королю с просьбой вернуть писателя на родину. В следующем году это возвращение состоялось, а ещё через десять лет Арно был вновь избран в Академию. В 1816 году Ришельё будет избран «вольным общником» Академии изящных искусств и 22 апреля произнесёт речь на её первом заседании.