Страница 14 из 30
Мысли перескочили на утренний разговор в учительской: неприятные намёки Митрофанова про Машу, и Языков туда же… Батюшка со своими притчами… Хорошо он сказал: "Слепое поклонение не делает человеку чести…" Тут я с ним согласен. Надо во всём разбираться, а иначе правду не найти… Ещё и пословицу придумали: мол, у каждого своя правда. А разве так может быть? Нет, братцы, своей выгодой правду подменяете, да ещё и убить готовы за корысть…"
Он взглянул на тёмное небо, закрытое толстым покрывалом серо-стальных облаков, и произнёс вслух:
– Только где она, правда-то?
– Ась? – рыжебородый мужик оглянулся с козлов, – что толкуешь, барин?
– Спрашиваю, где правду-то искать? – громко спросил Николай.
– Так не ищи правду в других, коли в тебе её нет, – с вызовом в голосе произнёс извозчик.
– А в тебе, что ли, есть? – резко ответил Николай.
Извозчик внезапно остановил коляску посреди тёмного переулка Замоскворечья и повернулся к Елагину:
– А я знаю, где правда, ваша милость: у тебя денег много, а у меня жена болеет, Бог велел с ближним делиться – вот и правда.
Николай сначала оторопел от такой наглости, а потом разозлился. Наконец, подавив раздражение, Елагин спросил:
– Что у тебя с женой?
– Не знаю, лежит уже второй день… за детьми некому смотреть, а мне работать надо, – угрюмо ответил извозчик. Его сгорбленная фигура выдавала обречённость и покорность судьбе, которую он не мог изменить.
Елагин хотел, как обычно, просто дать денег, но в глубине души почувствовал, что этого будет недостаточно – мужик будто подслушал его разговор с Софьей и теперь проверял его.
Немного подумав, Николай вздохнул и решился:
– Вот что… Вези меня к дому, там мы зайдём за врачом и поедем к тебе. Гони живей!
Извозчик схватил вожжи и стал понукать лошадь. Через короткое время они остановились у дома, где жил Николай. Теперь пришла его очередь побеспокоить дворника. Он подошёл к грязной двери дворницкой и громко застучал ногой.
– Ну что ломитесь, ироды! – послышался пьяный голос Захара. Отворилась дверь, и показалось его заспанное лицо. – Ой, ваше благородие! Чего приключилось?
– Захар, в какой квартире живёт врач Владимир Семёнович?
– Дак, в пятнадцатой, Николай Кинстиныч… Позвать?
– Я сам, – Николай повернулся к извозчику, – жди меня здесь. Да не сомневайся, я не пропаду.
Николай стремительно поднялся на третий этаж. Звонить пришлось недолго. Когда доктор Четвериков открыл дверь, Николай увидел, что он был в сюртуке и ботинках – видимо, только пришёл. Но, выслушав Николая, он кивнул, крикнул вглубь квартиры: "Маша, я скоро!" и быстро стал одевать пальто…
Путь к дому извозчика оказался неблизким. По дороге Николай распорядился остановиться у открытого трактира, где уговорил хозяина продать пирогов и колбасы, зная, что еда – лучшее лекарство для бедных.
Мужик привёз их на окраину Москвы. Маленькие деревянные домики и тёмные бараки, выстроенные для рабочих, мертвенный свет газовых фонарей создавали мрачную картину бедности.
Они вошли в один из ветхих домишек. В тускло освещённой керосиновой лампой комнате много места занимала большая печка, но было холодно и сыро, почти как на улице. В красном углу на лавке лежала женщина и стонала. Рядом с ней, прямо на полу спали два мальчонки лет четырёх-пяти, а в люльке в тряпье вякал младенец. Николай почувствовал кислый запах запущенного жилья и детских немытых тел. Даже в темноте он заметил шевеление тараканов по белой печи. Его охватила брезгливая дрожь, он с трудом сглотнул и попытался не дышать, желая поскорее убраться отсюда.
Но врач не удивлялся грязи и насекомым, ему было не до этого. Владимир Семёнович осматривал больную, что-то тихо спрашивал у неё и слушал хриплую грудь.
Отец поднял детей с пола и отправил их на печку, заботливо укрывая армяком. Вскорости, после укола доктора, женщина перестала хрипеть и кашлять и уснула.
Николай вынул деньги, чтобы заплатить Четверикову за выезд, а остальные, не считая, сунул извозчику:
– На, брат, только не спусти в кабаке, пожалей жену и детей. Нас сможешь обратно довести?
Тот невидящим взглядом смотрел на бумажки и кивнул машинально.
– Спаси Бог, ваше благородие, спаси Бог…
Глава девятая
Просыпаться было тяжко – веки словно налились свинцом. Николай с трудом открыл глаза и стал думать, что его беспокоит? Потом вспомнил вчерашний суматошный день и поморщился от досады: у него не осталось денег. Нет, ему было не жалко, что он отдал всю зарплату мужику, а досадно то, что теперь надо унижаться, занимать у коллег. И ведь, как нарочно, в последние месяцы не получалось отложить ни копейки, а сбережения ушли на похороны отца и возмещение его мелких долгов. По векселям Татищеву платить пока было нечем.
Николай спустил ноги с кровати и посмотрел на последнее приобретение – шкаф-ледник, стоявший в углу. Чёрт его дёрнул купить такой дорогой…
По виду как обычный напольный шкаф, только с внутренней стороны сделанный из цинка, и куда для охлаждения помещался резервуар для льда. Первое время Николай всё проверял: точно лёд не тает? Ледник или холодильник стоил половину зарплаты. Удобство, конечно, несомненное – теперь кухарка оставляет там и кастрюлю с борщом, и котлеты. Можно сэкономить на ресторанах и трактирах. Но деньги занимать всё равно придётся…
В гимназии было тихо, шли занятия. У Николая не было первого урока. Он специально приехал пораньше, надеясь застать кого-нибудь из преподавателей наедине. У кого из коллег просить денег – он не решил, одинаково стыдно хоть у кого.
И всё-таки, когда Николай открыл дверь в учительскую, еле слышный вздох разочарования вырвался у него из груди. У окна в кожаном кресле сидел Языков и просматривал утреннюю газету. Его Николай не любил больше всех. Чем он ему не нравился? Пожалуй, заносчивостью. Он одевался с таким лоском, что, казалось, кроме одежды его ничего не интересует. Николай подозревал, что даже руку он протягивает неохотно, словно опасаясь испачкаться.
– А, Николай Константинович, доброе утро! Что-то вы рано, перепутали время?
– Доброе утро, Иван Александрович. У меня дело…
Николай неспешно прошёл к шкафу и повесил пальто.
Языков продолжал читать, не надеясь, что Елагин подробно расскажет о своём деле, но тот его удивил. Он подошёл поближе и смущённо произнёс:
– Иван Александрович, вы не поможете с деньгами до зарплаты, а то я поиздержался…
Брови Языкова выгнулись вверх, а газета выпала из рук и, не удержавшись на коленях, упала на пол.
– Одолжить вам денег? А сколько?
Николай замялся.
– Да сколько сможете, я с зарплаты отдам… – ненавидя себя за просительный тон, сказал он.
Языков встал, подошёл к шкафу, достал из плаща бумажник и вынул несколько купюр. Подобной отзывчивости от неприятного ему коллеги Николай не мог предположить.
– Столько хватит, Николай Константинович? – дружеским тоном спросил Иван Александрович.
Его глаза смотрели просто и доброжелательно, а рыжие усы вовсе не топорщились и не вызывали воспоминания о тараканах. Николай вдруг подумал, что толком не знал этого человека, а напридумывал о нём непонятно что… Да и об остальных, возможно, тоже.
– Благодарю, Иван Александрович, – протянул он руку Языкову, – я…
– Просите никому не говорить? Не беспокойтесь, это останется между нами, – улыбнулся преподаватель литературы, отвечая крепким рукопожатием.
Огорошенный Николай отошёл от Языкова, держа в руках деньги. Он словно только окончил гимназию и начал изучать взрослый мир не по книгам, а наяву…
Прошло два месяца после первой встречи с Машей, и Николай понял – он больше не может врать самому себе, что с ним ничего не случилось. Нет, произошло то, чего он избегал много лет – влюбился, как мальчишка… Хотя мальчишкой он как раз и не влюблялся… В кого? В крестьянских девчонок? Нет, в детстве его больше интересовали пиратские сокровища Флинта или холодная расчётливая месть Эдмона Дантеса.