Страница 5 из 23
Брат Модеста, Платон Алексеевич, впоследствии игравший большую роль в жизни Петра Ильича, был правовед и, как все они, очень преданный своей alma mater. Человек он был прекрасный, начинал тогда блестящую карьеру, и очень вероятно, что по его рекомендации, и, видя на нём хорошее влияние школы, было решено доверить ей воспитание второго сына. Но возможно также, что это учебное заведение, будучи тогда ещё молодым, имея вообще отличную репутацию, заставляло много говорить о себе и поэтому, независимо от влияния Вакара, обратило на себя внимание Александры Андреевны».
Илья Петрович, оставшийся в Алапаевске, напоминал жене, чтобы она «не забыла, конечно, подумать и о музыке», и наказывал «почаще ездить на гулянья и в театры». 22 августа Петя побывал с матерью на представлении оперы Михаила Ивановича Глинки «Жизнь за царя». Первый раз в жизни он услышал русскую оперу в исполнении большого оркестра, хора и певцов. Десятилетнего мальчика поразила красота и сила музыки. Сестра Глинки, Людмила Ивановна Шестакова, позже вспоминала, как Чайковский говорил ей, что «ему особенно дорога первая опера Глинки, ибо он слышал её в счастливые годы своей юности».
Александра Андреевна прожила в Петербурге до конца сентября, навещая сына в приготовительных классах и забирая его домой в воскресные дни. Но очень скоро настало время возвращаться ей в Алапаевск. Александра Андреевна должна была вернуться к семье, маленьким близнецам, оставив Петю в Петербурге. Она догадывалась, что подготовить его к разлуке не удастся и что её отъезд в Алапаевск будет для него непереносим.
– Вот Коленька, – говорила она, прижимая сына к себе,– учится, радует папашу. Умный мальчик, он свыкся. И тебе стерпится, Петруша.
Пока ехали, Петя вздыхал, хлюпал носом и ладошками растирал по щекам изредка скатывавшиеся слезинки, он казался сравнительно спокойным. С приездом же к месту разлуки Петя потерял всякое самообладание. Припав к матери, он не мог оторваться от неё. Ни ласки, ни утешения, ни обещания скорого возвращения не действовали. Он ничего не слышал, не видел и только цеплялся за что мог, не желая отпускать мать от себя. Пришлось прибегнуть к насилию, и бедного ребёнка буквально оторвали от матери. Наконец она села в экипаж. Лошади тронули, и тогда, собрав последние силы, мальчик вырвался из рук сопровождающего родственника:
– Мамашенька, не оставляйте меня! – кричал мальчик. Он с безумным отчаянием бежал за тарантасом, старался схватиться за подножку, за крылья, за что попало, в тщетной надежде остановить его. Никогда в жизни без содрогания ужаса Петр Ильич не мог говорить об этом моменте.
Два года он провёл в непрестанном ожидании встречи с родителями и не тускнеющих воспоминаниях. «В Алапаихе (так он называл Алапаевск) сегодня торжество, Михайлов день», – пишет он в своём первом письме из Петербурга. – «Помните ли, милая мамаша, как в тот день, когда я уезжал, я посадил плющ? Посмотрите, пожалуйста, как он растёт». В другом письме он пишет: «Милые и прекрасные Папаша и Мамаша! Я очень скучаю…».
25 апреля Петя праздновал свой день рождения и очень плакал, вспоминая счастливое время: «Я в первый раз буду проводить его без вас, и буду радоваться, только вспоминая, как проводил этот день в прошлом году», «часто вечером вспоминаю я о вас, об Алапаихе, о Воткинске». Воспитатели заметили тихого грустного мальчика и, как могли, старались его приласкать. Товарищи тоже любили Чайковского и звали его ласково «Чаинька» за его незлобивый характер, мягкость, деликатность в отношениях со всеми и умение дружить. «Чайковский был любимцем не только товарищей, но и начальства, вспоминал друг Пети по училищу Фёдор Маслов. – Более широко распространённою симпатией никто не пользовался. Начиная с изящной внешности, всё в нём было привлекательно и ставило его в совершенно исключительное положение». По словам другого друга, Владимира Герарда, «приветливость и деликатность в отношениях со всеми товарищами делали Чайковского всеобщим любимцем. Я не помню ни одной крупной ссоры его, никакой вражды с кем-либо». Иван Турчанинов, один из самых ранних приятелей Петра Ильича, вспоминал: «Несомненно, в Чайковском было что-то особенное, выделявшее его из ряда других мальчиков и привлекавшее к нему сердца. Доброта, мягкость, отзывчивость и какая-то беззаботность по отношению к себе были с ранней поры отличительными чертами его характера». Но, видимо, оторванность от семьи, нехватка материнского тепла и отцовской ласки влияла на поведение Пети. В Училище процветало курение, и Пётр Ильич, как пишет брат Модест, «был одним из отчаяннейших курильщиков». В Училище правоведения преподавались музыка и пение. Учителем музыки был Франц Давыдович Беккер – знаменитый рояльный фабрикант, а пению воспитанников учил Гавриил Акимович Ломакин. У Пети был великолепный голос – сопрано, и со дня поступления он был певчим в хоре. После спевок, когда Ломакин уходил из класса, Петя садился за фисгармонию и фантазировал на заданные темы. Можно было назвать ему какую-нибудь мелодию, и он без конца варьировал ее. Темами для импровизаций в основном были недавно слышанные новые модные оперы. Однажды Петя играл на рояле весёлую польку, а другие ученики танцевали и наделали столько шума, что разгневали преподавателя, живущего этажом ниже. При его появлении все кинулись врассыпную, и только один Петя замешкался. На вопрос: кто именно танцевал, Петя ответил, что танцующих было так много, что он никого не запомнил. Однако дежурный воспитанник запомнил всех и доложил воспитателю. Воспитатель рассердился ещё больше и назвал Петю лгуном. По этому поводу брат Петра Ильича Модест написал: «Можно пожелать, чтобы побольше лгали таким образом, потому что всякий, знающий школьную жизнь, поймёт, что товарищ, в данном случае, просто не желал выдать товарищей». Со своими друзьями Владимиром Адамовым и Владимиром Герардом Петя любил бегать в итальянскую оперу, а потом изображать певцов Бозио, Тамберлика, Дебассини, Бернарди в опере «Вильгельм Телль» или «Севильский цирюльник» под восторженный хохот товарищей, смотревших на музыкальное искусство, как на пустую приятную забаву. Никто в те годы не мог и предположить в Чайковском будущего композитора. «Мои занятия музыкой в течение девяти лет, которые я провёл в этом училище, были весьма маловажны… – вспоминал Пётр Ильич. – И когда я возвращался во время каникул в родительский дом, там также целиком отсутствовала музыкальная атмосфера, благоприятная для моего музыкального развития: ни в школе, ни в семье никому не приходило в голову представить меня в будущем кем-либо другим кроме государственного служащего!». Владимир Герард рассказывал Модесту Ильичу: «Я отлично помню, как после спевок в Белой зале по уходе… Ломакина Пётр Ильич садился за фисгармонию и фантазировал на задаваемые нами темы (конечно, большей частью из модных опер). Нас это забавляло, но не внушало никаких надежд на его славу в будущем». Фёдор Маслов вспоминал, что «в музыкальном отношении Чайковский, конечно, занимал первое место, но серьёзного участия к своему призванию ни в ком из товарищей не находил. Их забавляли только музыкальные фокусы, которые он показывал, угадывая тональность и играя на фортепиано с закрытой полотенцем клавиатурой и прочее». Модест Ильич писал: «В Училище мысль о композиторской деятельности не давала ему покоя, но вместе с тем он чувствовал, что из окружающих никто не верит его таланту, и поэтому проговаривался о своих мечтах очень редко. Из ближайших приятелей только Турчанинов сохранил в памяти, как Пётр Ильич говорил ему, что непременно напишет оперу, а Турчанинов дал слово присутствовать на её первом представлении, но сдержать обещание ему удалось только в день представления третьей оперы Чайковского, «Вакулы». Иван Николаевич пошёл за сцену, напомнил старому товарищу ребяческие мечты их, и приятели горячо обнялись. Кроме того, Пётр Ильич рассказывал мне, как однажды, идя по спальне младшего курса с одним товарищем (к сожалению, фамилию его я не запомнил), он (Пётр Ильич) отважился высказать уверенность, что из него (Петра Ильича) выйдет знаменитый композитор. Промолвившись, он сам испугался безумия своих слов, но, к удивлению, слушатель не поднял его на смех и не только не стал опровергать, но поддержал его в этом самомнении, чем до глубины тронул непризнанного музыканта». Этим товарищем, фамилию которого Модест Ильич не запомнил, был Сергей Киреев, которому Пётр Ильич очень симпатизировал и которому посвятил свой романс «Мой гений, мой ангел, мой друг». Считалось, что этот романс Чайковский посвятил своей матери Александре Андреевне, но нет, этот романс навеян романтическим отношением Петра Ильича к младшему соученику по Училищу Сергею Кирееву, портрет которого и ныне висит на стене в доме-музее Чайковского в Клину. Петя был способный, но не слишком прилежный ученик, отличался беспорядочностью, неряшливостью, рассеянностью. Эти качества были присущи ему с ранних лет. Ещё в Воткинске Фанни заметила, что «Петя далеко уступал брату Николаю по внешности, и, кроме того, отличался неряшливостью. Вечно с растрёпанными вихрами, небрежно одетый, по рассеянности где-нибудь испачкавшийся, рядом с припомаженным, элегантным и всегда подтянутым братом, он, на первый взгляд, проигрывал ему, но стоило побыть несколько времени с этим неопрятным мальчиком, чтобы, поддавшись очарованию его ума, а главное – сердца, отдать ему предпочтение перед другими детьми. Так и в Училище Петя «перетаскал товарищам чуть ли не всю библиотеку отца, но зато и сам, пользуясь чужими книгами, не заботился об их возвращении… Петя всегда был без учебников и выпрашивал их у товарищей, но, с другой стороны, его пульт был тоже как бы общественным достоянием. В нём рылся, кто хотел… В старшем курсе, во время экзаменов, – вспоминает Фёдор Маслов, – я как-то готовился с ним вместе. Местом занятий мы избрали Летний сад, и чтобы не таскать с собой записок и учебников, прятали их в дупло одной из старых лип, прикрытое от дождя сверху досками. По окончании каждого экзамена я вынимал оттуда мои бумаги, Чайковский же постоянно забывал это делать и его учебные пособия, может быть, и поныне гниют в одном из деревьев Летнего сада»!!!