Открытый город

Едва я допил пиво и расплатился, подошел какой-то мужчина и сел рядом со мной.

– Вы меня не узнаёте? – сказал он, подняв брови. – Я заметил вас в музее, неделю назад, в Музее народного искусства. – Наверное, я всё еще смотрел озадаченно, потому что он добавил: – Я работаю там охранником, и именно вас я там видел, правда?

Я кивнул, хотя воспоминания оставались смутными. Он сказал:

– Вот я и гляжу: лицо у вас знакомое.

Мы пожали друг другу руки, и он представился: «Кеннет». Темнокожий, лысый, с широким гладким лбом и аккуратно подстриженными тонкими усиками. Плечи и торс могучие, но ноги тонкие, как щепки, – прямо-таки оживший набоковский Пнин. На вид ему было лет тридцать восемь. Мы поболтали о том, о сем, но скоро он завел целый монолог, перескакивая с темы на тему; выговор у него был карибский. Он сказал, что родом с Барбуды, и удивился, что об этом острове я слыхал.

– Ох уж эти американцы, почти все они никаких мест не знают, кроме тех, что у них под боком, – сказал он. – Короче, я тут дожидаюсь друзей. Правда, приятное местечко? Как, вы здесь раньше не бывали?

Я покачал головой. Он спросил, откуда я, чем занимаюсь. Говорил скороговоркой, болтал без удержу.

– Одно время в Колорадо, – сказал он, – один мой сосед по квартире… он был нигериец. Его звали Йеми. Йоруба, по-моему, он был йоруба, а я… короче, я страшно интересуюсь африканской культурой. Вы йоруба?

Кеннет уже мне слегка поднадоел, и я мысленно взмолился: хоть бы отстал! Мне вспомнился таксист, который вез меня домой из Музея народного искусства: «Алё, я тоже африканец, такой же, как вы». Вот так и Кеннет мне тоже навязывался.

– Я раньше жил в Литтлтоне, но в университете учился в Денвере, проходил курс на степень ассоциата [18], – сказал он. – Литтлтон знаете, а? Бойня [19] случилась вскоре после моего приезда. Просто ужас! И то же самое вышло в Нью-Йорке – сюда я приехал в июле 2001‑го. Шиза, правда? Шиза, да и только – надо бы предостеречь следующий город, куда я соберусь переезжать, верно? Короче, эта работа в музее – знаете, работа как работа, просто временное занятие, работа приятная, но на самом деле мне хочется посвятить себя…

Кеннет продолжал говорить быстро, на автопилоте, но сам так и бурил меня глазами – карими с рыжим отливом. И тут до меня дошло, что его глаза задают вопрос. Вопрос сексуального характера. Я пояснил Кеннету, что должен встретиться с другом. Извинился, что не прихватил с собой визитки, сказал, что скоро снова приду в музей, как-то так. Покинул ресторан, снова вышел на Саут-Энд. Оттуда было уже недалеко до воды, и, шагая к береговой линии, я испытывал легкую жалость к Кеннету: такое отчаяние сквозило в его болтовне…

«Самый странный на свете остров, – подумал я, глядя в морскую даль, – замкнувшийся в себе остров, остров, откуда выдворили воду». Берег – всё равно, что панцирь краба, сквозь панцирь можно проникнуть лишь в отдельных, особо выбранных местах. Где в этом городе, стоящем на реках, человек может в полной мере почувствовать, что находится на речном берегу? Всё застроено бетонными и каменными зданиями, а миллионы обитателей крохотного лоскутка суши – без понятия, что там течет окрест. Вода – наподобие постыдной тайны, наподобие нелюбимой, отверженной дочери, зато за парками любовно ухаживают, не знают, чем им угодить, используют на все двести.

Я стоял на набережной и смотрел вдаль, на другой берег, вглядываясь в равнодушную ночь. Всё притихло, с берега Джерси напротив окликали огни. Пара бегунов почти бесшумно приблизилась ко мне и проплыла мимо. Вдоль улицы Саут-Энд, фасадами к воде, выстроились в ряд таунхаусы и магазинчики, и небольшая круглая беседка, заросшая кустами и лианами. Передо мной в отдалении, в глубине Гудзона витало еле слышное эхо старинных китобойных судов, и китов, и целых поколений ньюйоркцев – людей, выходивших на эту набережную то ли посмотреть, как текут в город широким потоком богатства и несчастья, то ли просто полюбоваться игрой света на воде. И сейчас здесь присутствовало каждое из этих былых мгновений – их след не изгладился. С места, где я стоял, Статуя Свободы казалась фосфорно-зеленой крапинкой на фоне неба, а позади нее – остров Эллис, лейтмотив бесчисленных мифов; впрочем, казенные учреждения на нем выстроили далеко не сразу, так что первые африканцы через остров не проходили (да и, в любом случае, они-то не были иммигрантами), а упразднили эти учреждения так давно, что для африканцев нашей эпохи – таких как Кеннет, таксист или я – остров этот уже ничего не значит.

Остров Эллис – символ в основном для европейских беженцев. Черные, «мы, черные», высаживались в более неприветливых портах; вот что теперь, в менее раздражительном настроении, я смог признать это в разговоре с самим собой, подразумевал таксист. Вот что он настырно требовал признать всех «братьев», которые ему встречались. Я пошел по набережной на север, вслушиваясь в дыхание воды. Навстречу шагали двое старичков в глянцевых спортивных костюмах, шаркая ногами и увлеченно беседуя. Отчего мне вдруг почудилось, что передо мной гости с другой стороны времени? Я на миг перехватил их взгляды, но их глаза не говорили ничего – разве только о банальной пропасти, отделяющей молодых от старых. Чуть севернее набережная становилась шире, вереница жилых домов обрывалась, и мне стал виден стеклянный атриум Всемирного финансового центра с разнообразными могучими оранжерейными растениями, придающими ему сходство с гигантским аквариумом. Прямо перед зданием была безмятежная маленькая бухта, где мирно качались на воде несколько яхт, одна – с вывеской «Манхэттенская школа парусного спорта». Я спустился по невысокой деревянной лесенке, вышел на пирс, прошел мимо яхт и дальше, на часть пирса, окруженную водой с обоих боков. По правую руку – бухта, по левую – река, и я повернул голову влево, окинул взглядом черную воду, россыпи огней Хобокена и Джерси-Сити: небо над ними черно. До меня долетали тихие причитания воды, из их шепота возникал жалобный голос М.

«Как я мог быть таким дураком: жена – американская турчанка, любовница – турчанка. Я ей всегда говорил: у меня в Анкаре дела, и это была правда, но она не знала, что у меня там еще и делишки; а той, другой, – ей я каждый месяц посылал по триста долларов; ловко устроился, или, лучше сказать, я раньше думал, что ловко. Я думал… Я вообще не думал. Однажды она написала и попросила прибавку – эти бабы, доктор, они сумасшедшие, сумасшедшие еще хуже меня – она хотела пятьсот. Нет, вы себе представляете? Каждый месяц – пятьсот, а моя жена сказала: письмо из Турции, посмотрю-ка, кто пишет моему мужу. Тут мне и конец пришел. Возвращаюсь домой, а она ждет – в одной руке письмо, в другой палка. Как я могу ее винить? Я думал этим, доктор, даже не знаю чем. И теперь у нас дома все об этом узнали. Я думал яйцами. Я вообще не думал. Из всего хорошего я сделал всё плохое, я разочаровываю Бога».

Его глаза переполнились слезами. Он не впервые рассказывал эту историю, не впервые принимался плакать, но всякий раз – как будто впервые. Всякий раз заново испытывал боль и облекал ее в драматичную форму. И, поскольку одна мысль тянет за собой другую, я, стоя там и глядя на реку, сам пережил какой-то свой, нежданный приступ, внезапный прилив томления и печали, но лицо, пришедшее на ум, лишь промелькнуло перед глазами. Прошло всего несколько недель, но время уже понемногу заживляло даже эту рану. Веяло холодом, но я еще какое-то время простоял на том месте. «Как легко было бы, – думал я, – спокойно соскользнуть здесь в воду и кануть в глубину…» Я опустился на колени, взбаламутил рукой Гудзон. Холодный, как лед. Все мы живем здесь, сознательно не замечая этой воды, стараясь обращать как можно меньше внимания на две черных вечности, между которыми вклинивался наш тусклый проблеск света. Но наши обязательства перед этим светом – что с ними делать? Жить – наша обязанность перед самими собой. И это – то самое, о чем мы, доктора, так много говорим своим пациентам, то самое, о чем можно крайне мало сказать с позиций здравомыслия – распахивается и принимается само задавать вопросы нам. Я вытер руку об куртку, подышал на пальцы, согревая.

18

В США степень ассоциата можно получить после двух лет учебы в высшем учебном заведении. Засчитывается как первые два года учебы в бакалавриате, но для трудоустройства в некоторых сферах достаточно иметь степень ассоциата.

19

В Литтлтоне, штат Колорадо, находится печально известная средняя школа «Колумбайн».