Открытый город

Ворота у фасада церкви заперты. Я пошел вдоль забора, вначале в северном направлении, а потом, не найдя входа и там, в южном. По бокам к церкви прилегало большое кладбище: белые могильные плиты, черные могильные плиты и несколько памятников, особо выделяется памятник Александру Гамильтону: «ПАТРИОТ, ОТЛИЧАВШИЙСЯ НЕПОДКУПНОЙ ПРИНЦИПИАЛЬНОСТЬЮ, ВОИН, ОТЛИЧАВШИЙСЯ ПОХВАЛЬНОЙ ОТВАГОЙ, ГОСУДАРСТВЕННЫЙ МУЖ, ОТЛИЧАВШИЙСЯ НЕПРЕВЗОЙДЕННОЙ МУДРОСТЬЮ, ЕГО ТАЛАНТАМИ И ДОБРОДЕТЕЛЯМИ БУДУТ ВОСХИЩАТЬСЯ ВОВЕКИ». Тут же значились дата – 12 июля 1804 года – и его возраст: сорок семь. Кроме Гамильтона – на самом деле он умер сорока девяти лет [17], от пулевого ранения, всего одно ранение получил на дуэли с Бёрром, – на Троицком кладбище погребены и другие известные люди. Рядом – надгробия, установленные в память о Джоне Джейкобе Асторе, о Роберте Фултоне, об аболиционисте Джордже Темплтоне Стронге: мемуары последнего о жизни города в конце XIX века я как-то видел на полке у моего друга. А еще – множество женщин, умерших на протяжении нескольких столетий с тех пор, как европейцы поднялись по Гудзону и обосновались на этом острове, Элиза, Элизабет, еще одна Элизабет – вот имена тех женщин. Одни умерли в преклонном возрасте, другие – в молодости, часто при родах, третьи – совсем маленькими, от детских болезней. Детей там похоронено много.

Свернув на Ректор-стрит, я вышел на Тринити-плейс, где церковную территорию огораживала старинная стена, а студеный воздух пах морем. Королевское разрешение на строительство церкви Троицы было выдано на излете XVII века; когда мореплаватели, особенно китобои, отправлялись в дальние плавания, прихожане церкви молились за них. И в ту же церковь моряки возвращались, если по Божьему благословению путешествие протекало благополучно и приносило барыш. Одной из многих привилегий, предоставленных Троицкой церкви в те годы, было право полной собственности на все суда, потерпевшие крушение близ Манхэттена, и всех китов, выбросившихся на его берега. Церковь стояла недалеко от воды. Вода подступала к ней близко со всех сторон, кроме северной. Я обошел вокруг церкви, разыскивая вход, думая о близости воды. Впоследствии я набрел на историю, поведанную голландцем-колонистом Антони де Хохесом в хронике достопамятных происшествий:

Марта 29‑го лета Господня 1647‑го здесь, в колонии, перед нами появилась какая-то рыба, и была она, как мы узрели, значительной величины. Явилась она из низовий и мимо нас проплыла вверх по реке довольно далеко, до песчаных отмелей, а под вечер вернулась обратно, снова мимо нас. Она была белоснежная, без плавников, круглотелая, изрыгала из головы воду вверх, совсем как киты или тунцы. Явление сие мы сочли престранным, потому что песчаных отмелей между нами и Манхэттеном много, а также потому что она была белоснежная, – таких никто из нас никогда не видал; а в особенности, надо сказать, потому что она проплыла двадцать миль в пресных водах, хотя ее стихия – наоборот, соленые воды. Что это значит, одному Господу Богу известно. Со всей определенностью скажу лишь, что я и почти все остальные жители смотрели на нее с великим изумлением. В тот же вечер, когда сия рыба появилась перед нами, у нас случилась первая с начала года гроза с громом и молнией.

Поселок Форт-Оранж, где де Хохес писал свою хронику, позднее переименуют в Олбани, когда британцы подчинят себе голландские владения в этой части Нового Света. Де Хохес записал, что в апреле того же года люди видели другого морского гиганта. Другой автор, путешественник Адриан ван дер Донк, зафиксировал два случая наблюдений таких существ, а также поведал о ките который в том же 1647 году выбросился на берег выше по течению Гудзона, в районе нынешнего города Трой. Тушу кита ободрали до костей, срезав ворвань, написал ван дер Донк, остов так и бросили вонять на берегу. Впрочем, для голландцев зрелище кита во внутренних водах или туши на берегу, если кит выбрасывался на сушу, было важным предзнаменованием; Де Хохес, проводя связь между присутствием кита и драматичными метеорологическими явлениями, рассуждает как типичный человек своей эпохи. Причем Де Хохес лицезрел редкостно зловещее знамение – ведь описанное им животное было, вероятно, альбиносом.

В XVII веке почти всякий голландский колонист в Новом Амстердаме и факториях выше по Гудзону слыхал, что в родных Нидерландах киты выбрасываются на берег частенько. В 1598 году пятидесятичетырехфутовый кашалот, выбросившийся на песчаную мель в Беркхее в окрестностях Гааги, агонизировал четверо суток, и за этот срок и последующие несколько недель вошел в легенды страны, стоявшей на пороге нового этапа своей истории. Беркхейского кита увековечили для потомков на гравюрах, извлекли из него коммерческую выгоду, а ободрав как липку, превратили в любопытный объект научных исследований. Современники с легкостью видели параллели между этим умирающим чудовищем и зверствами ненавистных испанских войск в герцогстве Клеве в августе того же года. С середины XVI по конец XVII века во Фландрии и на севере Голландии не меньше сорока китов выбросились на берег. В головах голландцев, старавшихся в то время не только разработать концепцию своей молодой республики, но и укрепить власть над Новым Амстердамом и другими зарубежными владениями, неотступно присутствовал образ кита, наделенный духовно-символическим смыслом.

Спустя приблизительно двести лет, когда некий молодой человек из окрестностей Форт-Оранжа спустился по Гудзону и обосновался на Манхэттене, он решил посвятить свое главное произведение левиафану-альбиносу. Писатель, одно время бывший прихожанином Троицкой церкви, дал книге заглавие «Кит»; подзаголовок «Моби Дик» появился только во втором издании. А теперь та самая Троицкая церковь не впустила меня – оставила на улице, на холодном ветру, задувающем с моря, не предоставила мне ни уголка для молитвы. Все ворота закрыты на цепочку, и я не изыскал ни способ попасть внутрь, ни человека, который мне бы помог. И потому, когда морской воздух принес мне успокоение, я решил отыскать дорогу к оконечности острова. «Хорошо бы, – подумал я, – немного постоять у уреза воды».

Когда я перешел улицу и углубился в узкий проулок на той стороне, весь мир как отрезало. Я странным образом утешился, обнаружив себя в полном одиночестве в самом сердце города. Проулок – а он ни для кого на свете, куда бы ни лежал путь, не был излюбленным маршрутом – состоял из кирпичных стен и заколоченных дверей, очертания теней были отчетливы, как на гравюре. Передо мной высилось громадное черное здание. Поверхность этой смутно различимой башни была матовой, черного цвета, всасывающего свет, – один в один цвет светопоглощающей ткани, – а само здание, резко очерченное, как геометрическая фигура, напоминало то ли тень, которая отделилась от отбрасывающего ее предмета, то ли силуэт, вырезанный из картона. Я зашагал по проулку, под строительными лесами, вблизи Темзстрит перешел Гринвич-стрит и дошел до Олбани-стрит, откуда увидел башню яснее, но всё еще в некотором отдалении. Черная плотная сетка закрывала ее целиком. С точки, где эта узкая, тихая улочка пересекается с Вашингтон-стрит, я увидел справа, примерно в одном квартале севернее от себя, громадное пустое пространство. Мне немедля пришло в голову самое очевидное объяснение, но я так же споро его отбросил.

Вскоре я оказался на Вест-Сайдхайвее. На «зебре» я был единственным пешеходом. Задние фонари автомобилей, преследуемые собственными алыми отражениями, убегали к мостам, ведущим с острова; справа был пешеходный мост, соединявший некое здание не с другим зданием, а с земной поверхностью. И снова то же самое пустое пространство, и теперь-то, приглядевшись, я все же признал очевидное объяснение верным: да это же руины Всемирного торгового центра! Место, сделавшееся метонимическим обозначением случившегося с ним несчастья; помнится, один турист спросил у меня дорогу к «девять-одиннадцать» – не к месту событий 11 сентября, а к самому 11 сентября, к дате, которая обратилась в камень, в разломанные бетонные плиты. Я подошел поближе. Это место было огорожено досками и металлической сеткой, но в остальном ничто не возвещало во всеуслышание о его значимости. На другой стороне хайвея мирная улочка с жилыми домами – под названием Саут-Энд, – а на ее углу ресторан. Над входом неоновая вывеска (я запомнил неон, но не название ресторана), и, заглянув в стеклянные двери, я увидел, что зал почти пуст. Посетителей мало, и, похоже, исключительно мужчины, и почти каждый за столиком, видимо, один. Я вошел, присел у стойки и заказал выпить.

17

Сам Гамильтон утверждал, что родился в 1757 году, но некоторые историки, опираясь на документы, заключают, что он родился в 1755‑м. Погиб он в 1804 году.