Тунисские напевы

Меж тем Гайдэ подошла и мягко спросила: – Можно я присяду?

Кирго кивнул.

– Очень старый сюжет, – произнесла Гайдэ, обведя глазами внутренний двор.

– Сюжет… – повторил Кирго. – О чём вы? Я не понимаю.

– Сюжет про невольников, про птиц в клетке, который теперь напоминает мне мою жизнь. Он очень старый, а всё равно живёт.

– Раз есть воля, так и неволя быть должна. – Произнёс юноша.

– Конечно, – перебила его Гайдэ, – должна, но почему с нами? Ты ведь тоже здесь в клетке. Я про тебя знаю! Тебя похитили ребёнком, заставили служить. Какое у них было право? Какой им был толк от тебя? Кажется, будто плохие люди творят зло без причины, без выгоды! Только ради какого-то тайного удовольствия.

Кирго хотел обыкновенно сказать, что доволен своей жизнью и большего не требует, но отчего-то не смог.

– Да, – продолжала она, зажав руки между коленями – со мной ещё поступили милосердно. Я из Греции. Там сейчас хозяйничают мусульмане и не скоро ещё уйдут оттуда. Для этого понадобится много жизней и, может, даже одна какая-нибудь великая жизнь, которую знал бы весь мир. Я сиротой жила в доме у дяди, мелкого купца. И как я стала хороша, он решил отдать меня в гарем в качестве подарка, чтобы укрепить лицемерную дружбу. А я… согласилась.

Она остановилась, потупилась, и на силу улыбаясь, поправила волосы.

– Зачем же вы согласились, если не хотели? – спросил Кирго.

– Не было причин отказываться, вот и согласилась. Меня там мало чего держало, да и дяде я была благодарна. Отчего бы не поехать? А когда свободу отобрали…

– Это пройдёт, – прибавил он, понизив голос. – Скоро станет легче. Я с детства здесь и видел страдания многих, но как бы они сильны ни были, всегда проходили.

– Или так казалось. Ты, вот, не скучаешь по свободе? – спросила Гайдэ, глядя прямо в глаза.

– Я мало помню. Детские впечатления во мне словно подавлены чем-то. А юношество моё протекло здесь. Но иногда… что-то находит такое, чего даже молитва не искупит.

– Как же тебе… я всего два дня в гареме, а уже скука, уже все разговоры знаю, словно слышала их сотни раз. Так ведь ещё к неизвестному старику в постель прыгать, быть его мебелью или трофеем.

– Господин наш хороший мусульманин и ещё довольно молод, – возразил Кирго.

– Пусть так, да что с того? Как бы ты ни хвалил его, мы всё же птицы в клетке. Я это чувствую. Остальным нравится здесь быть или, по крайней мере, безразлично. А тебе не знаю… Ну да не будем о грустном.

И так они ещё некоторое время помолчали. Потом Кирго рассказывал про гарем, а Гайдэ делала верные, хоть и колкие замечания. Неожиданная откровенность, какая берётся только между несчастными и давно одинокими людьми, открылась меж ними тонкой пеленой. И пару раз Кирго улыбался на замечания Гайдэ. А та пару раз искренне хихикала.

Наконец, откровенность прекратилась раньше разговора, и они опять замолчали.

– Идите спать, госпожа, – произнёс Кирго.

– Называй меня по имени, – ответила Гайдэ и скрылась в тени покоев.

На улице никого не было; наложницы давно спали. Кирго начал обходить двор, а сам думал о прошедшем разговоре: припоминал собственные интонации, слова и жесты и оценивал их, чего с ним раньше никогда не случалось. Ему показалось, что он нес какой-то вздор, и смех Гайдэ, досель такой добродушный, толковался теперь не в его пользу.

Ночь прошла. Кирго спал хорошо и утром занялся обычными делами: обошёл и проверил покои, встретил Ракыба с двумя подчинёнными, доложил им, пошёл в ванны, кои были на втором этаже возле кухни, и приготовил полные тазы для умывания с лепестками роз, гибискуса и сушёной мятой.

К воротам подъехал старик на дрянной телеге, запряжённой ослом. Он тихонько постучал, так как знал, что ему сейчас же отворят. Из прихожей вышел заспанный Малей, который принял коробку с чем-то, кинул три монеты с видом величайшей щедрости, и побранил старика. Малей схватил коробку, взошёл в прихожую, где уже был Кирго и побранил теперь его.

Кирго взял коробку, в которой были цветы, и пошёл украшать внутренний двор. Он осыпал полы фиолетовыми цветками Бугенвиллей. В вазы, стоявшие то там, то здесь, поставил свежие гвоздики, красные как пустыня в полдень. И в покои старших наложниц, где спала известная нам Асира, было принесено несколько тюльпанов.

Девы проснулись, умылись, переоделись, надушились и были теперь совершенно свободны. Во внутреннем дворе сбирался стол с яствами. Гайдэ сидела на подушке, мягко убрав под себя ноги, и ела виноград, глядя на небо. Гайнияр ела с большим аппетитом, а Мусифа больше разговаривала, чем завтракала. Жария пила сладкий нектар, который по временам наливал ей из кувшина Кирго. Асира же ела менее всех, стремясь сохранить прелесть собственных изгибов. Другие наложницы тоже были там; все разговаривали меж собой и иногда даже улыбались.

Быть может, читатель упрекнёт автора в том, что тот отмечает лишь некоторых дев гарема по именам и лицам. Других же он, будто не хочет описывать и представляет просто толпой наложниц. Конечно, есть некоторая справедливость в таком замечании. Но это происходит не потому, что они не красивы, или глупы, или ещё как-нибудь не симпатичны автору. А от того, что не все рождены действующими лицами; многие рождаются только для того, чтобы постоять рядом с каким-нибудь исключительным событием да сказать потом о нём обыкновенную пошлость. Потому остальные наложницы послужат нам хоть и прекрасной, но всё же декорацией.

А тем временем завтрак прошёл, и солнце клонилось к полудню. В комнату Гайдэ вошла одна из старших наложниц и сказала, что Асира зовёт к себе новенькую. Гайнияр и Гайдэ тем временем занимали себя обыкновенным трёпом, который стал для них каждодневным ритуалом. Они прервались. Пришлось идти.

Гайдэ впервые видела спальню старших наложниц. Там было всего два ложе, хотя комната по размерам была не меньше, чем у остальных. У них даже был собственный умывальник, а пол покрывали мягкие ковры.

Асира сидела в кресле, рядом с кроватью, на которой лежало нежное розовое покрывало. Черты ее лица, изящно, почти изысканно правильные, очертания плеч, напоминающие статуи богинь, кошачий взгляд, всё это смутило Гайдэ. Не далеко от неё стоял коричневый сундук с большим, неуклюжим латунным замком. Сундук пестрил незамысловатыми узорами арабески.

– С сегодняшнего дня ты будешь учиться, – начала Асира, – тебя выучат играть на струнном уде, танцевать, петь и читать стихи. Также ты обучишься некоторым благонравным высказываниям. И поверь мне, твой успех будет зависеть только от твоего старания.

– Разве меня привезли сюда не для утех? – вспыхнула Гайдэ, не умея удержаться.

– И для них… но прежде всего ты должна уметь угождать господину; в этой стране есть свои прелюдии.

– Вы называете обычай прелюдией?

– Я вижу ты не очень образована, – усмехнулась Асира, – потому использую слова тебе понятные и аналогии максимально простые. Моя задача… – закинула она ногу на ногу, – научить подобающему поведению, а не разъяснить нравы.

Весь вид старшей наложницы блистал сознанием собственного превосходства, пусть и несколько наигранным, но очень идущим зрелой женской красоте. Сама небрежность движений дышала женственностью. Даже короли кичились бы таким небрежением.

Тем больнее впивались уколы в самолюбие Гайдэ; ведь как мужей уязвляют более мужественные, так и женщин терзает чужая женственность.

И, тем не менее, первый урок прошёл спокойно. Гайдэ лишь раз ответила на высокомерие Асиры ярким и прямым взглядом, полным сознания собственной красоты и молодости, будто обвиняющим в зависти; Асира оробела и потом долго не могла простить себе той робости.

После всех наветов Гайдэ вышла утомлённая, недовольная; ей нужно было кому-то высказаться. Однако Гайнияр не поняла бы её, Мусифа бы только смеялась и даже не выслушала; в голове возник образ одинокого евнуха. «Надо найти Кирго», – решила девушка. Она спросила у других дев, но они ничего не знали. Тогда она пошла к Малею, дремавшему в закрытой передней; тот только побранил молодого евнуха и улёгся на другой бок.