По ту сторону моря

Она: Иногда мне кажется, что мы живем с тобой в каких-то разных измерениях. Где у тебя 34 часа в сутках и все люди высыпаются. Я сижу на работе, всю ночь мучала бессонница, приехала раньше всех, чтобы смириться со своей участью в одиночестве. На столе крепкий кофе, он горький и едва соленый – люблю закидывать в него щепотку соли, смешанной с корицей. У нас за окном дождь. Питер – что тут скажешь! Я никогда не любила пробежки, для меня это хуже любого ночного кошмара. Сейчас подумаешь и решишь, что фигура у меня просто ужас, да? Ну и черт с ним. Я давно перестала расстраиваться и решила, что жизнь слишком коротка, чтобы лишать себя самого вкусного пончика, покрытого шоколадной глазурью.

Он: Я просто из обычного человека превратился в холостяка. Это когда знаешь, что никто не заставит поднять тебя задницу с тёплой постели и нет надежды поедать вкусный завтрак, пока ты сам себе его не приготовишь. На самом деле, готовлю я превратно. Как думаешь, мы смогли бы восполнить эти пробелы друг другом?

P.S. Почему Питер тоскует даже в мае?

Она: То есть, я буду готовить тебе завтраки, а ты будешь бегать за двоих?

Он: Я гениален, да?

Она: Без пробежки я смогу прожить, даже если буду занимать всю кровать одновременно, а вот ты без еды – вопрос интересный. Что ещё предложишь?

Он: Одиночество больше не коснётся твоего порога.

Она: Даже если коснётся, ты и его прогонишь.

Он: Так почему Питер тоскует?

Она: От любви, которой у него не было никогда.»

Ступни утопают в мокром песке, платье липнет к ногам, брызги солёной воды летят в лицо, остаются на языке, когда я заливисто хохочу, пугая птиц. По крайней мере мне так кажется, но пляж пустой и совершенно безлюдный – наш маленький островок счастья, бескрайнее море и ощущение свободы, которая никогда не закончится. Мы так считали и безоговорочно верили в это. Ровно до тех пор, пока сами не сковали друг друга прочными цепями, которые приходится тащить по сей день, надрываясь и стирая ноги в кровь. И если ты от своей избавился, то я по-прежнему не могу.

Но мы всерьёз бегали. Каждое утро уходя к морю, тогда я боялась, что ты поймаешь меня, приходилось бежать изо всех сил, хватать ртом влажный воздух и мчать, что есть мочи. Сейчас все оказалось куда проще – я мечтала бы быть пойманной, летела бы к тебе навстречу с распростертыми руками, мол, «ну же, вперёд, я жду твоего распятия». Жизни познаётся в сравнении, наверное, именно по этой причине мы любить умеем только мертвых.

Сегодня на улице не так солнечно. Вспоминаю слова Марии о том, что с лёгкостью могу загубить этот город своей хандрой, распугивая туристов и заставляя влюблённых осознавать, что однажды их постигнет такая же участь. Тогда в её словах прослеживалась добрая ирония, но сейчас это казалось вполне реальным. Говорят, что это город должен пропитывать тебя своим менталитетом, насыщать своими красками и делать тебя своей частью, но даже здесь мимо, потому что все, что я от него получаю – воспоминания и тонны сладостей и выпечки, от которых под вечер вяжет во рту, отчего приходится запивать все это пряным вином, напоминающим май, заключённый в кувшинах.

Я сижу в кофейне, название которого оказалось слишком недосягаемым для меня. Но, если быть до конца откровенной, я даже не смотрела на него. Дошла до того, что взглянуть вверх оказалось слишком сложным, словно у меня внезапно обнаружился синдром Сикстинской капеллы, когда запрокинутая голова могла обернуться потеряй сознания. Забавно, как мозг, лишившийся насыщением кровью, может заставить твоё сознание «выключиться».

Столик возле окна. Удобные диванчики, обтянутые кожей. Шум кондиционеров, к которому привыкаешь спустя несколько минут, а через пять начинает казаться, словно это ветер шумит за пределами кофейного храма, заигрывая с ветвями деревьев и пальм.

Турция – удивительная страна. Здесь все сплелось меж собой прочными морскими узлами, когда деревья соседствуют с экзотической растительностью, и тебе начинает казаться, словно ток и должно быть.

Так что же у нас все же было? Твоя съемная квартира в Мюнхене, в которой ты варил мне кофе без рубашки, затем небольшая студия в Стамбуле, не в самом лучшем районе, где до моря нужно было добираться не менее двух часов, три месяца жизни в Питере, а затем дом практически у моря, чтобы можно было заниматься любовью, слыша, как прибой что-то шепчет за окном, заглушая порой даже наше частое дыхание. На самом деле, по-настоящему счастлива я была тогда, в той старой квартире в Германии. С безвкусными обоями, старыми оконными рамами и слишком шумным сливным бачком, который часто мешал спать по ночам, действуя на нервы. Иногда мы ссорились, когда ты кормил меня обещаниями починить его, но это было что-то ребяческое, лёгкое и безобидное, как в школе. Мы быстро сдавали оружие и утопали в объятиях друг друга, возвращаясь туда, как в первый раз. Тогда все только начиналось – неопознанное, таинственное. Стамбул тоже сделал немало, но счастье, которое он нам подарил, оказалось слабее боли, когда мы открылись и доверились ему.

Я тушу окурок. Во рту привкус табака, пальцы теперь до обеда будет хранить запах его присутствия. Американо в следующий миг приятно обжигает язык, вынуждая прикрыть глаза от наслаждения. Руки скользят по невесомой ткани платья, натыкаются на скользкую и прохладную поверхность записной книжки на коленях – внутри разливается тепло.

На меня смотрит мужчина. Лет сорока, пронзительные синие глаза, словно способные пробраться под платье – от этого его взгляд кажется тяжелым. На нем костюм от Лоран, темная щетина аккуратно покрывает смуглое лицо. За сорок минут лицезрения меня он делает вид, что знает содержимое моей чашки вплоть до мелочей, я же – что его абсолютно не вижу.

– Что читаете? – он оказывается около моего столика, теперь я могу отметить его высокий рост и статность.

Ты не был таким высоким, да и я не могу похвастаться этим. Мы просто всегда приятно добавляли друг друга, как ты и мечтал.

– Не читаю. Пишу.

В моём голосе не было враждебности, но и заинтересованности тоже. И последнее мне было куда важнее.

– Пишите? Так Вы писательница? – Его брови удивленно поползли вверх, а ещё он сделал такой жирный акцент на последнем слове, будто в нем было что-то постыдное и запрещённое, но все же протянул руку, без спросу занимая место напротив и продолжая:

– Меня зовут Эльбрус.

– Пока что нет. Необязательно быть писательницей, чтобы писать. Вам не кажется? – я перехватываю его взгляд, голос звучит надменнее, чем мне хотелось бы. Пусть лучше считает, что я стерва, так будет легче отбиться. В знак тактичности приходится ответить взаимностью, пожимая его тёплую, но крепкую руку. – Алиса. Вас невозможно покорить, получается?

– Простите, не сочтите за грубость, просто я нахожу это пустой тратой времени. К чему тратить чернила и порочить листы, если уж у вас нет планов покорить этот мир строками? – Эльбрус пожимает плечами, на его лице появляется тень улыбки. – Покорить можно любую вершину. Было бы желание. Что вы забыли в Стамбуле?

– Честно? Себя.

– Разве можно покинуть какое-то место, забыв себя, подобно багажу? Безответственно, Алиса.

– Можно приехать и обнаружить, что вместо себя прихватил кого-то другого. Ответственность не всегда сулит счастье.

– Вас не пугают откровения?

Его вопрос застаёт врасплох. Я даже позволяю губам приоткрыться, чтобы что-то сказать, но слова застревают в горле, приходится возвращать их, пережевывать ещё раз, а только после отвечать.

– Куда больше меня пугает жизнь, лишенная любой искренности. Вот Вам пример. Если бы я спросила, почему вы смотрели на меня из вашей точки обзора, что бы вы мне сказали?