Страница 5 из 10
– Кувшин бордо, ломоть пшеничного хлеба и кусок козьего провансальского сыра.
Появление лиценциата присутствующие в харчевне встретили с нескрываемой радостью. Одни из них знали его лично, а другие были наслышаны о «подвигах». Франсуа. С некоторых пор за ним закрепилась слава отпетого весельчака, балагура и шутника, что высоко ценилось в университетской среде. Заслужить такую славу было совсем не просто. О нем говорили как о модном даровитом стихотворце, поскольку его баллады отличались от прежней, приевшейся средневековой поэзии. Кроме того, молва, несколько преувеличивая его поэтический дар, утверждала, что он является и известным дамским сердцеедом.
На неказистого молодца из Латинского квартала начали заглядываться благородные дамы, пресыщенные распутством ухажеров своего круга. Им хотелось чего-то новенького, остренького, пикантного. Кому того было лестно принимать в своем алькове модного стихоплета. Ради этого некоторые были готовы на многое, ибо женский пол еще тщеславней мужского. Как бы то ни было, но Франсуа порой соглашался на любовные рандеву. Так продолжалось до той поры, пока он не проснулся в постели знатной старухи. Галантно поцеловав даму в руку, он откланялся и зарекся впредь от подобных похождений.
Женщины за тридцать тогда считались уже пожилыми, поскольку средняя продолжительность жизни была совсем невелика. Неожиданно для себя цветущие дамы увядали, и вчерашние кавалеры начинали избегать их, предпочитая им молодых чаровниц. Почти каждой из «поблекших» особ хотелось хоть ненадолго вернуть себе молодость и почувствовать себя желанной.
Кружащий над землей в предрассветной мгле демон-искуситель однажды высмотрел себе в качестве жертвы лиценциата, который показался ему подходящим кандидатом для его чертовской проделки.
Сойдясь с Катрин де Воссель Франсуа оборвал все прежние связи с особами женского пола. Однако нет правил без исключений. Подпоив своего избранника, лукавый демон соблазнил его некой сероглазой белошвейкой. Приятельницы Катрин прознали о том и донесли ей обо всем. Так Франсуа оказался отлучен от тела своей подружки, и она назло ему сошлась с кюре Филиппом Сермуазом, о чем стало известно лиценциату.
Вернемся в общую залу харчевни. Разговор за столом зашел о последних городских новостях о драке школяров с подмастерьями, случившейся третьего дня на мосту Менял. Некоторые из посетителей заведения принимали в ней участие, а другие были не прочь услышать о столь славной баталии. Рассказывали, что Жан Трувэ в горячке потасовки так славно отделал почтенного ювелира Бларрю, имевшего неосторожность переходить тогда по мосту, что теперь мессир вряд ли скоро подымется с постели. Коли такое случится прежде Крещения Христова, то это будет сказочной удачей и доказательством искусства лекаря. Впрочем, никто не желал вреда господину Бларрю, все случилось случайно, но с этим ничего нельзя было поделать.
Когда все достаточно обсудили случившееся, жонглер, дремавший дотоле в углу, очнулся, словно вынырнул из омута сновидений, поднял голову, осушил стоящую перед ним кружку и стал рассказывать, как в Персии дрессируют львов. Отчего на него нашло такое – непонятно, ибо никто из присутствующих этот вопрос не поднимал.
Жонглер, тем не менее, поведал собравшимся, что укротитель льва имеет двух рыжих собачек и ежедневно нещадно лупит их на глазах у зверя. Псы при этом визжат, а царь зверей все более робеет. Насмотревшись на жестокость дрессировщика, лев начинает выполнять все его приказы. Однако коли кто-то выведет его из себя, то глаза у эверя наливаются кровью, он забывает обо всем на свете и перестает подчиняться кому бы то ни было. Остается либо выпустить зверя на волю, либо умертвить, но благоразумнее, разумеется, последнее. Ведь львиное мясо можно скормить другим зверям, хоть тем же рыжим собачкам.
Жонглер знал много и других историй из жизни циркачей, а потому вещал без умолку, но утомленные подробностями картезианец с девицей, пошатываясь, покинули залу, оставив после себя блюдо бараньих костей и два пустых кувшина.
Ругаясь последними словами, хозяйка убрала за ними, а ее супруг начал рассказывать оставшимся за столом историю, услышанную от заезжего купца. Оказывается, в Бурже взяли под стражу сеньора де Лелена, сына того самого де Лелена, который прославился в войне с англичанами. Увлекшись черной магией, вельможа в надежде раскрыть тайну философского камня[16] заманивал к себе путников, разбивал им головы молотом и поедал еще теплый мозг. Хозяин с такими подробностями рассказывал обо всем, что остальным начало казаться, что если тот и не участвовал в зверствах де Лелена, то по крайней мере держал при том светильник.
Затем посетители «Быка в короне» обсудили приезд купцов из Флоренции с партией доброго тосканского сукна и возможность созыва Генеральных штатов[17]. Последнее грозило повышением налогов или введением новых, ибо все давно заметили, что короли имеют обыкновение собирать представителей провинций тогда, когда им не хватало средств.
Франсуа постепенно перестал следить за нитью разговора, и его мысли начали беспорядочно метаться от одного предмета к другому, пока не остановились на театральном представлении, виденном им на Пасху на площади Мобер. Моралите[18] называлось «О разуме и безумстве» и, как большинство подобных зрелищ, изобиловало всевозможными эффектами. Такие спектакли показывали нечасто, лишь по крупным церковным праздникам, ибо обходились они недешево.
Франсуа пристроился к свите парижского прево[19] благородного Робера д`Эстутвиля, который расположился прямо у сцены на небольшом помосте. При огромном стечении горожан занять хорошее место было непросто. Чтобы оказаться поближе к сцене, любители театрализованных зрелищ занимали места еще накануне или снимали окна домов, выходивших непосредственно на площадь.
Сюжет моралите, как и прочих сценических зрелищ той эпохи, был назидателен, а потому забылся. Некоторые сцены, однако, остались в памяти. Кажется, некий небесный плотник вбил их в головы зрителей, словно невидимые гвозди, и они запомнились крепко-накрепко.
Театрализованное действо длилось с утра до сумерек, и перед лиценциатом всплывали возбужденные лица людей, сверкающие глаза актеров и высокая сцена в три яруса. Первый изображал рай, а седующий представлял собой земную жизнь, а третий – преисподнюю. На «земном» этаже находился ломящийся от яств стол Неразумного, перед которым танцевала полураздетая девица с распущенными волосами, изображавшая Сладострастие. Она так томно извивалась под звуки восточных мелодий, что у непривычного к таким зрелищам сильного пола дух захватывало. Ради одного этого стоило заранее занять места поближе к сцене. Правда, дамам это совсем не понравилось.
– Фу, какая пошлость! – говорила одна дама другой.
– Чистая вакханалия! – соглашалась с ней соседка. – И куда только смотрит епископ?
По-своему они были правы, а что касается парижского архиерея Гильона Шартье, то он сидел неподалеку от них, но ничего дурного в происходящем не видел. Перешептывание дам меж собой продолжалось.
– Какая безнравственность! Церкви совсем нет дела до морали и нравственности своей паствы…
– По всему видно, эта актерка плохо кончит, уж слишком вжилась в роль искусительницы, – заметила сидевшая на помосте над Франсуа жена парижского прево, благородная Амбруаза де Лорэ, своей сестрице Элеоноре.
– Согласна с вами, моя дорогая, – поддакнула та.
Находясь перед сценой, лиценциат не преминул отметить цвет глаз у комедиантки, изображавшей Сладострастие. Они были, как ни странно, разного цвета: один серый, другой зеленый, при этом ее тонкие губы напоминали спелую вишню, так ярко они выделялись на бледном, напудренном лице.
В середине представления колесо фортуны со скрипом повернулось и Неразумный, смешно дергая ногами, испустил дух. Как ни в чем не бывало явился Дьявол в серо-зеленом камзольчике, схватил усопшего поперек туловища, словно тряпичную куклу, и уволок в ад.
16
По господствующим среди алхимиков представлениям, таинственное начало, обладающее чудодейственными свойствами превращать неблагородные металлы в золото, исцелять от всех болезней, возвращать молодость и удлинять человеческую жизнь.
17
Высший сословно-представительный орган Франции.
18
Назидательная аллегорическая драма западноевропейского театра XIV–XVI вв.
19
Королевский чиновник, обладавший административно-судебной властью.