Страница 4 из 10
– Я не могу писать по указке а хочу пройти свой жизненный путь так, как велит мне моя совесть. Конец каждого известен и я мечтаю оставить по себе добрую память. Что же в том дурного?
От таких слов у кюре даже сердце защемило. Он-то считал, что прожил праведную, честную, достойную жизнь, а тут какой-то сопляк заявляет такое… От этого у него даже руки опустились сами собой. Или Гийом в самом деле в чем-то ошибался всю жизнь?
– Так ты полагаешь, что я провел свои дни не так, как следовало? Странно, даже очень, что ж, попробую поразмыслить об этом на досуге, а сейчас давай вернемся к тебе. Как ты знаешь, не в правилах нашей святой апостольской церкви отвергать раскаявшихся грешников. Судачат, что кардинал Энео Сильвио Пикколомини[12], один из влиятельнейших членов курии, в молодости, подражая поэту Марциалу[13], баловался сочинением фривольных эпиграмм, от которых даже жрицы любви заливались краской. Одумавшись, он раскаялся, а повинную голову меч не сечет… Всем известно, что саженец можно выпрямить, лишь пока он не стал деревом. Я, конечно, не лесник и не садовник, но пытаюсь направить тебя на путь истины, как могу, пока не поздно.
– Жаворонку не вывести соловьиной трели, а соловью не подняться выше жаворона. Каждый делает то, на что способен. Отложим пока сей диспут, скажите мне лучше, как ваши дела, батюшка?
– Никаких дел у меня давно нет, – вздохнул кюре. – Вчера вот купил щегла на рынке у Нотр-Дам, который выводит такие рулады, что волей-неволей заслушаешься. Птицелов утверждал, что поймал его в окрестностях Венсенского замка, но, по-моему, этот отъявленный браконьер расставлял силки в райском саду. Только как он туда попал и почему его за браконьерство не задержали ангелы? Непонятно… Пошли, и ты сам услышишь его пение…
Гийом питал слабость к пению птиц и, хотя по натуре был совсем не музыкален, от трелей пернатых терял голову. Франсуа давно привык к этому и, чтобы не обидеть приемного отца, поднялся с постели и последовал за ним
2
Во второй половине дня молодой лиценциат наконец получил причитающиеся ему деньги от профессора Пьера Ришье за переписывание лекций по теологии и отправился промочить горло, что соответствовало традиции мужской части населения. Завершение любого кропотливого и долгого труда непременно отмечалось.
К тому времени Иоганн Гутенберг уже изобрел книгопечатание[14], но оно еще не вошло в широкий обиход, потому лебединые, соколиные и вороньи перья переписчиков вовсю скрипели по листам бумаги, кормя тех, кто владел этим мастерством. Франсуа, как и каждый принадлежащий к славной корпорации университета, нуждался в средствах и, когда удавалось подработать, не отказывался от подвернувшегося заработка. Деньги были средством достижения независимости и в некоторой степени вольнодумства, которое довольно близко примыкало к еретичеству, потому об этом благоразумно помалкивали…
«Что бы ни утверждали ханжи и святоши, а несколько полновесных серебряных экю придавали даже последнему оборванцу смелость и уверенность в себе», – самодовольно размышлял Франсуа, распахивая дверь харчевни «Бык в короне».
Сводчатый общий зал оказался полупуст, было слишком рано для шумных застолий. Горожане пока трудились, зарабатывая на хлеб насущный – с выпивкой. Расслабиться днем могли лишь бездельники и отпетые гуляки, которым все нипочем, да отпрыски знатных фамилий или богатых негоциантов, к которым деньги текли без усилий с их стороны.
Огонь в очаге еле тлел. Несколько беспутных школяров, пренебрегших лекциями седобородых профессоров, расположились за длинным, крепко сколоченным столом. Они неторопливо потягивали из глиняных кружек вино, обмениваясь ничего не значащими фразами; цирковой жонглер в цветастом коротком полукафтане дремал в углу, привалившись в стене, а смазливая потаскушка Марион-Карга, сидя на коленях рослого румяного монаха-картезианца, шаловливо грозила ему розовым пальчиком, повизгивая тогда, когда тот в порыве страсти слишком сильно щипал ее за пухлый бочок.
Брат во Христе был нетерпелив и темпераментен, что и понятно – целибат[15] делал из монахов скотов. Иногда они выкидывали такие фокусы, что их непросто описать. Недаром секретари епископских судов часто вместо описания деяний нарушителей христианских заповедей ограничивались многоточиями или прочерками, из-за чего оставалось неясным, за что, в самом деле, судили провинившегося клирика.
– Сперва, дружок, угости меня хорошенько. Только потом ты можешь рассчитывать на мои ласки, но не так быстро, как тебе хочется. Если тебя это не устраивает, то вольному воля, а я найду другого… – закатывая глаза, заявила красотка Марион-Карга, щекоча ухажеру подбородок, словно это не инок, а какой-нибудь котище, который тихо мурлычет, развалясь на суконной подстилке, ибо ему незачем ловить мышей. Пищу и так принесут и положат перед ним, стоит только подать голос, да повизгливей.
Распаленный видом форм своей подружки и островатым запахом ее тела, монах угощал ее всем, что приходило ей на ум и имелось в харчевне. Не жалея средств картезианского ордена, о растрате которых рано или поздно станет известна капитулу и тогда настанет судный день. Он не думал раньше срока о том, ведь человеческая жизнь и так скоротечна. К чему заглядывать в будущее раньше срока? В конце концов, пропадать – так за дело, а не по глупости…
Время от времени красотка шептала ухажеру что-то на ухо, от чего тот застенчиво, даже стыдливо опускал глаза и краснел. Он лишь недавно перебрался в Париж из провинции и не привык к здешнему лексикону со странными, малопонятными оборотами речи, которые пускали иногда в ход балованные столичные особы.
Хозяин харчевни, коротышка и крепыш с атлетической фигурой молотобойца, с завистью поглядывал на соседку монаха-картезианца, не замечая злобных взглядов своей сухопарой, будто провяленной на солнце женушки. Та, в свою очередь, все сильнее и сильнее хмурилась, наливаясь желчью и копя в душе справедливое негодование. Ничего, ночью, когда они останутся одни, она покажет ему, как надлежит смотреть на чужих баб. Именно на ее приданое приобрели когда-то «Быка в короне» и он выбился в люди. Муженек, простофиля, видно, забыв обо всем на свете, ощущал себя совершенно свободным от каких-либо обязательств, в том числе супружеских, а зря! Придется ему напомнить обо всем опять.
В стенах питейного заведения порой проливалась кровушка; впрочем, такое случалось в ночную пору на всех перекрестках Парижа. Чтобы уладить все вопросы, связанные с этим, приходилось пускать в ход серебро, которое тушило жажду справедливости, теплившуюся в душе каждого блюстителя порядка, не говоря уж о служителях Фемиды и простых, законопослушных обывателях, для которых главным являлся порядка. Без порядка никакая созидательная трудовая и коммерческая деятельность невозможна.
Когда окончится трудовой день, харчевни и трактиры наполнятся ремесленниками, подмастерьями, поденщиками, продажными девками и мелкими клириками, все оживет: зазвучат разудалые а порой и непристойные песни, рекой польется вино, задымятся сковороды и противни с мясом, рыбой и овощами, забулькают кастрюли с похлебками, подымется такой шум и гвалт, что не приведи Господи. Впрочем, пока тихо и везде царит благостное умиротворяющее спокойствие, напоминающее затишье перед бурей.
Оглядевшись, Вийон устроился за общим столом. Доски его кто-то из посетителей заведения изрезал малопонятными изречениями вроде: «Поцелуй меня в зад и будь здоров», или «Сожми меня крепче, девочка моя», или «А ну-ка пощекочи мой башмак». К вновь прибывшему клиенту подошла хмурая жена хозяина заведения и, не глядя на него, полюбопытствовала:
– Что желает, месье?
Прикинув свои возможности, Франсуа заказал:
12
Тогда кардинал, а впоследствии римский папа Пий II (1458–1464).
13
Марк Валерий Марциал (ок. 40—104) – римский поэт. Был особенно популярен в эпоху Возрождения.
14
В 1452–1455 гг. Иоганн Гуттенберг (между 1397 и 1400–1468) издал первую печатную Библию.
15
Целибат – безбрачие католического духовенства.