Лисы мастерских

Александр Трипольский еще не родился. Но уже двадцать лет стоял страшный сложный дом, который будет для него пыткой и испытанием. Уже громыхали этажи, дрожали перекрытия, звенели балки от ресторанного угара. Уже несущие конструкции и тайные лестницы копили ужас ловушек. Уже первые жертвы для пробы совали головы в петли и духовки газовых печей.

Игорь Буттер втащил рюкзак, чемодан и сумку в комнату общежития Государственного академического института живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина.

Более старой, дряхлой ненавидимой авангардом, проклинаемой, высмеиваемой школы в России нет. «Мертвописанием, жерновом на шее, инквизиторским застенком, заплесневевшим погребом, в котором самобичуют искусство», – захлебываясь в бессильной злобе, обзывал академизм Казимир Малевич.

Но нет и более желанной, манящей, привлекательной и авторитетной. Она оплевана и любима. Она напичкана тайнами и низведена до уровня инфузории. Над ней носится призрак Александра Кокоринова. Он якобы повесился на ее чердаке от ужаса, который ему внушило собственное творение, и раскаяния в том, что он сделал, какой непоправимый вред нанес отечественной культуре.

Призрак этот беспорядочно летает над круглым двором внутри Циркуля и кричит: «Не верьте россказням и сплетням. Не ходите сюда. Нечему здесь учиться. Вас высушат и превратят в копиистов. Вас лишат зрения. Вам привьют вкус автомата. Вас заставят молиться на форму. От вас потребуют ластиком стереть все чувства». Устанет, посидит на крыше, поболтает ногами и опять в полет.

Абитуриент не видел архитектора и его слов не слышал. Потому что въехал он не в Академию художеств на Университетской набережной, а в студенческий городок на Новоизмайловском проспекте. Но и здесь у него от радости кружилась голова и подкашивались ноги. Это грозило не переломом, а порчей единственной пары ботинок, предназначенных для лета так же плохо, как и для зимы.

Высокий, худой, сутулый, нескладный парень Игорь Бут-тер, как и подобает этническому немцу, весь словно был осыпан мелкой мукой с примесью крупных веснушек и прыщей. Белесый, тестообразный, бесцветный он словно рекламировал пудру марки «Смерть застала врасплох». Непропорционально большие кисти рук постоянно двигались. Он с детства не знал, куда их деть.

Это подарило профессию. Чтобы занять кисти, Буттер перепробовал много разных дел: он отжимался от пола, колол дрова, подтягивался на перекладине, вязал, плел макраме, клеил конверты, стругал доски, лепил из хлебных мякишей ежей, даже воровать пытался. Комфортнее всего рукам было, когда во власть их движений попадали карандаши или кисти. Они на время затихали.

В самом начале семидесятых годов Игорь Буттер с собой в Санкт-Петербург, который тогда по злой иронии назывался Ленинградом, привез надежду, трудолюбие, три пары трусов, носки, картошку, две рубашки, полное отсутствие таланта, кусок хозяйственного мыла и острое желание стать знаменитым. Все это помещалось в фанерном чемодане, армейском рюкзаке и матерчатой сумке, подобной той, в каких нищие носят сухари.

Из всего этого с комнатой больше всего резонировала картошка. Своими габаритами, цветом стен, полом и потолком комната напоминала погреб, где много лет хранили овощи, а время от времени еще и содержали буйно помешанных. Выстроенная меньше десяти лет назад в традициях хрущёвского минимализма общага стараниями ее излишне творческих жителей превратилась в нечто среднее между притоном, ночлежкой и мусорным отстойником.

В комнате стояли четыре кровати, четыре тумбочки, четыре стула и один стол. Все серийного производства, но с несмываемыми следами художеств. Одна тумбочка была оклеена полосатыми обоями, другая разрисована цветочками, третья вся покрыта беспорядочной резьбой. Стулья соревновались в неустойчивости. Стены плотно изрисованы до полной неопределенности цвета и сюжета. Рядом с окном поверх этого слоя процарапывали новые рисунки.

Игорь Буттер присел на голую постель со странными следами сажи или копоти. Создавалось впечатление, что на ней то ли разводили костер, то ли ее использовали во время тушения пожара.

В комнату вошел низенький вертлявый парень с жидкими сальными патлами до плеч и жалкой бороденкой. Он с недоверием покосился на Буттера, пробурчал что-то невнятное, завалился на постель с бантиками, отвернулся к стене и тут же громко захрапел. Так началась студенческая жизнь Игоря.

История утаила, приходилось ли слышать Мстиславу Добужинскому, Константину Коровину или Борису Мессереру, что они недохудожники. Негласное мнение о том, что театральный художник, конечно же, художник, но не совсем, похоже на занавес. Оно исчезает, когда театральный художник поблизости и появляется, когда его нет рядом. Эту специальность изучал Игорь Буттер.

Специальность его удручала. Мнительности в его нескладной сутулой фигуре было даже больше трусости и осторожности. Он любил печалиться заранее, а потому тщательно приготовился к снисходительным взглядам классических рисовальщиков. Но на него попросту никто не обращал внимания. Это добавило печали. Впрочем, скоро он заметил, что внимания тут ни на кого не обращают. Часто и на себя.

Из рассказов мамы Буттер знал, что его семья попала в Россию в начале XVIII века и до начала XX жила благополучно. А потом началось: голод, ссылки, высылки, лишения, презрение, геноцид целого народа. Спокойнее стало в шестидесятые, когда семья остановилась в маленьком городке на краю мира возле большой реки. Эти рассказы мама итожила тем, что лучше не высовываться. Но Игорю очень хотелось именно проблистать, поразить, врезаться в память. Начало учебы исполнение желаний отсрочило.

В семидесятые годы идеологический контроль над молодежью мало чем отличался от тюремного режима. Сложно даже просто перечислить, что молодежи запрещалось: ярко одеваться, носить узкие брюки, короткие и обтягивающие юбки, ювелирные украшения, набивать тату, использовать косметику, красить ногти, пить, курить, слушать иностранную музыку, жевать жвачку, обниматься, целоваться, держаться за руки, трахаться, носить длинные волосы, иметь свое мнение, верить в Бога, посещать церковь, ходить с голым торсом. И другое.

Жестко пресекала все это целая армия надсмотрщиков: милиции, педагогов, дружинников, активистов. Под их пристальным, зорким, неослабевающим и постоянным приглядом молодежь находилась всюду и всегда. Увидит такой блюститель порядка на улице парня с длинными волосами, подходит к нему, достает из кармана портняжные ножницы и обстригает как бесправную овечку. А если ножницы дома забыл, то в ближайшее отделение милиции ведет, там его вовсе обреют наголо.

Для чего это делалось, нормальному человеку понять сложно. Власть считала, что в светлое будущее можно войти только под дулом пистолета, и настоящих строителей коммунизма можно воспитать только палочной муштрой. А в строю все должны быть одинаковые. Вот и делали тождественных по внешности и манере. Смешно, но иногда получалось.

Особенно контроль увеличивался в так называемых идеологических вузах, к числу которых относились все гуманитарные и художественные университеты и институты. Считалось, что здесь главные рассадники тлетворного влияния запада и центры по выведению врагов режима.

Тут тоже была своя армия цепных псов: комсомольская и партийная организации и преподаватели, в первую очередь, политических кафедр – истории, философии, политэкономии и прочей фигни. Профессиональные лжецы, которые работали на этих кафедрах, были особым антропологическим типом. Они отрекались от чести, отказывались от порядочности, забывали о совести. Без прежней активности, но они продолжают размножаться до сих пор.

Это люди с квадратными лицами, кустистыми бровями, фельдфебельскими складками, жирными затылками и писклявыми голосами. Они не могут обходиться без брюха и портфеля, обязательно носят галстук и какой-нибудь значок. Они проводили бесконечные собрания, где клялись в преданности власти и изобличали ее врагов.