Лисы мастерских

Большой длинный балкон с кованой решеткой на втором этаже уже сто лет нависал над Пречистенкой и видел всякое. Сейчас на нем в сгустившихся сумерках сидели очень разные по всему люди. Их объединяло знакомство с Алексеем Фирсовым и шампанское, которое они теперь пили прямо из бутылок, доставая их из стоящих тут же ящиков. По улице ездили машины, но все погрузилось в прозрачную тишину, какую могут дать только колбы из богемского хрусталя. Каждый в безмолвии слышал свое.

Тридцатилетняя старушка-побирушка Франциска Штюк слышала звон колоколов, перебивающий марш Мендельсона. Лёша Фирсов слышал шелест листьев, вплетенный в высокую ноту спасительной мантры. Его друг – противник карманов – слышал мерную работу машинки, отсчитывающей купюры. Католичка-истеричка Ксения Кишковская слышала невнятное мяуканье белой кошки Ульяны под шум океанского прибоя. Юра Поляков слышал восторженный гул голосов. Модель слышала скрип вселенского колеса и ласковый рокот гавайской гитары.

Увы, ни один из сидевших тогда на полу балкона людей не мог различить главных нот. Хотя они звучали для всех, их слышал только юркий мышиный старичок. Но он делился своим прикровенным знанием только с силуэтом худого мужчины в длинном серо-зеленом плаще.

С балкона в сторону временно отсутствовавшего тогда храма Христа Спасителя был виден культурный центр, расположенный в старом доме, который москвичи прозвали Дом Скуратова. Дом стоит за спиной каменного истукана, от него Остоженка и Пречистенка расходятся в разные стороны. Дом – вершина угла, собравшего в себе градусы российской истории.

Один из моих учителей Борис Шварцкопф мечтал о том, что когда-то здесь будет создан музей «От Скуратова до Берии», где соберут веками строившие российскую историю орудия пыток и покажут совершенствования процесса подавления свободной воли и уничтожения свободы личности в Тюрьме народов. Тогда и сейчас это выставочное пространство с куда более веселыми экспонатами.

Зимняя выставка Алексея Фирсова здесь по настроению отличалась от поливановской. Как и там, пространство диктовало свои законы, но правила эти были иные. Стены гораздо толще со слепяще белой свежей покраской хранили в себе не перешептывания гимназистов и благостные замечания наставников, а стоны невинно убиенных и вопли палачей. К ним было опасно прикасаться, они отталкивали от себя, грозили в любой момент сомкнуться и расплющить публику.

Полотна на стенах в точности походили на раскаленные металлические противни, которые равномерно разместили на льду. Они плавили лед, но не могли справиться с его толщей. Оазисы в безжизненной белой пустыне тянули к себе озябших зрителей. Те пугливо подносили к полотнам как к раскрытым дверцам печек расставленные веером пальцы, чтобы согреть их.

На этом фоне экспозицию совместили с концертом по лучшим образцам сборной советской самодеятельной солянки. Виолончелисты пилили души надрывом позднего и потому бесполезного признания. Балетные мальчики с отвращением швыряли своих потных надоевших партнерш. Чтецы ставили акценты на опорных словах. Юмористы доверительно перемигивались с первым рядом. Отлакированные эстрадные голоса мечтали пробить лбом ледяной потолок.

Всем руководила невысокая квадратная заслуженная тетка России с постоянно распрямляющимся локоном. Не успеет она до конца проговорить фразу – объявить кого-нибудь, как локон предательски распрямится. Не стесняясь зрителей, она сует палец в рот, слюнявит его и с силой наматывает на него прядь. Но локон держится секунды и опять безвольно повисает пегой полосой.

Концерт громыхал как пустое ведро, которое катится по каменистому откосу. Квадратная тетка боролась с локоном. На эстраде потасканная, не видавшая лучших времен пара невнятно бубнила дуэт из «Сильвы». «Помнишь ли ты?» – уныло на последнем дыхании вытягивал пузатый Эдвин в перелицованной фрачной паре, который в своей убогой жизни мог вспомнить только зевающие лица публики и дешевое пиво. «В сердце всем не хватит места», – уныло вторила ему похожая на скотницу графиня, которую давно уже не лапали даже пьяные рабочие сцены.

И тут нарастающий поединок безразличной бессильной ненависти на фразе: «Пусть это был только со-о-он», – прервал похожий на знаменитый вой Занзибарского хриплый крик: «Шлюхи-и-и». Он напоминал остервенелый вопль предводителя дворянства в исполнении Анатолия Папанова: «Хамы-ы-ы»– и крик о помощи. Одинокий страдающий голос оценивал и звал одновременно: «Поглядите, здесь одни шлюхи» и «Шлюхи, я к вам обращаюсь», – слышалось в нем.

Из-за неопределенности значения одни женщины торопливо достали зеркальца и стали себя оглядывать, другие пренебрежительно покосились на соседок, а третьи инстинктивно открыто обернулись на зов.

«Про тебя», – сказал Эдвин Сильве и картинно отстранился от нее. «Не вернуть нам эту шутку», – пискляво выдавила она и с размаху впечатала веер в его мясистое рыло. Костяшки веера брызнули во все стороны. Одна из них зацепилась за непокорный локон квадратной тетки. Та неодобрительно выматериалась, грозно встала и боевым порядком пошла на Сильву. Но запнулась о шнур микрофона Эдвина и растянулась в пестрой смене декораций.

Слово повторилось. Зрители решили, что настало время криков «браво!» и оваций и потянулись на зов. Перед мастерски сработанным полотном с прикрытым снегом сеном стоял парень. Ширинка на его штанах была расстегнута, а сам он округло разводил руки. Не глядя на публику, он уставился в какую-то одному ему ведомую точку на полотне.

– Хотите купить, так покупайте, шуметь для этого необязательно, – протиснулся к парню ярый противник карманов.

Тот отпрянул от картины и стал шарить глазами по обступившим его женским лицам, приговаривая: «Кого же это он здесь изобразил?» Парень явно не находил оригинала и в поисках искомого протискивался через толпу, пока не наткнулся на квадратную тетку. На его лице засияла улыбка, он удовлетворенно выдохнул: «Ты»– и потянул к ней руки. В иной ситуации заслуженная конферансье не стала бы набивать себе цену, но здесь было слишком много посторонних. Она заверещала: «Охрана»– и кинулась к выходу, увлекая за собой парня с расстегнутой ширинкой, хватавшего его за плечи противника карманов и остальную публику.

«Желтая» пресса потом писала: «Первые выставки начинающего живописца А. Фирсова радуют истинно русским размахом настроений и славянской прямотой эмоций. Здесь нет полутонов. Открыто издеваются над иностранными гражданами, поют, пляшут, с размахом пьют и вкусно едят. Здесь не найдете болезненных форм Европы. Но встретите здоровый славянский дух. Сам Ярило остался бы доволен. Поговаривают, что вдохновение автор черпает то ли в свальном грехе, то ли в оргиях ночи на Ивана Купалу. Этому можно поверить, если внимательнее приглядеться к линиям его холстов. Сотни сплетенных обнаженных женских тел просматриваются там. Для славян нет стыдного в наготе здоровых славянских дев».

– В Британии после такой публикации газета нас бы до глубокой старости кормила, – мечтательно заметил Лёша, после того как прочел заметку своей маме.

– За морем телушка – полушка, да рубль перевоз, – мудро ответила она и засмеялась.

Глава Б-1-4. Циркуль

МАТЕРЫЙ ЖИВОПИСЕЦ И ИЗВЕСТНЫЙ УКРОТИТЕЛЬ цвета Аристарх Занзибарский в Комсити нанес завершающий удар кистью по эпическому полотну «Утро мартеновской плавки». Посмотрел на сырую краску, хотел смачно плюнуть в похожий на обсосанный леденец расплавленный металл, но прослезился. И пошел докладывать жене Глафире, что скоро будут деньги на новый холодильник.

Утонченный, изысканный график Василий Некрасов в Ялте вспоминал о том, как через пустую бутылку слушал вселенную на прииске «Свободный». Его очень удивило то, что Альфа Центавра сегодня передает сигналы на мотив песни «Валенки». Он хотел поделиться этим наблюдением со своим другом техником Евстигнеем Сырцовым. Но поскользнулся и довольный повалился в снег.

Алексей Фирсов в Подмосковье без всякой охоты шел в детский сад. Его за руку вела мама. И это было единственное, что примиряло его с миром. Кроме тепла маминой руки все вокруг казалось пустым, враждебным и лишним. Ребенок искал способ защититься от этого ужаса и решил огородить себя стеной. Пока не знал, из чего ее сделает.