Удольфские тайны

Глава 12

Замок мадам Шерон стоял неподалеку от Тулузы, в окружении большого сада, куда, проснувшись рано утром, Эмили еще до завтрака отправилась на прогулку. С расположенной на возвышенности террасы открывался вид на просторы Лангедока. Далеко на юге в дымке возвышались дикие скалы Пиренеев, и воображение сразу нарисовало расположенные у подножия зеленые пастбища Гаскони. Сердце было обращено в сторону родного дома: туда, где остался Валанкур, где когда-то жил отец; Эмили представляла знакомые картины во всей их романтической красоте и мысленно рисовала пейзажи, которые оставались вне поля зрения, если не считать цепи горных вершин. Не замечая ничего вокруг, не ощущая течения времени, Эмили стояла на самом краю террасы и смотрела вдаль, пока служанка не пригласила ее к завтраку. Мысли вернулись к реальности: прямым дорожкам, квадратным клумбам и искусно устроенным фонтанам, совершенно непохожим на небрежную прелесть и естественную красоту парка в Ла-Валле, куда так рвалась душа.

– Где ты бродила так рано? – строго осведомилась мадам Шерон, едва племянница вошла в столовую. – Я не одобряю эти уединенные прогулки.

Эмили ответила, что не нарушила пределов сада, и с удивлением услышала, что подобная вольность запрещена.

– Я не позволяю тебе выходить в ранний час одной, – заявила тетушка. – Мой сад настолько обширен, что молодая особа, способная в Ла-Валле назначать свидания при луне, не заслуживает доверия.

Чрезвычайно удивленная и обиженная недоверием, Эмили едва нашла мужество, чтобы попросить объяснений, однако тетушка категорически отказалась продолжить разговор, хотя суровым видом и отрывистыми замечаниями дала понять, что знает кое-какие предосудительные подробности поведения племянницы. Вопреки абсолютной невиновности, Эмили залилась краской, задрожала и смущенно сникла под грозным взглядом мадам Шерон. Та тоже покраснела, только вовсе не от стыда или гнева, а от осознания собственного торжества. Полагая, что тетушка узнала о ее прощальной прогулке по саду накануне отъезда из Ла-Валле, Эмили попыталась объясниться, но мадам Шерон лишь презрительно улыбнулась, не принимая никаких оправданий, и вскоре закрыла тему, заключив:

– Я никогда не верю словам, а о людях сужу только по их поступкам. Так что посмотрим на твое поведение в будущем.

Эмили была удивлена, но не столько сдержанностью и таинственным молчанием тетушки, сколько выдвинутым обвинением, и пришла к выводу, что ночью по саду ходил Валанкур и мадам Шерон его заметила. Оставив одну болезненную тему, тетушка переключилась на другую, не менее тяжелую, и заговорила о судьбе находившегося в руках месье Моттевиля состояния Сен-Обера. С показной жалостью подчеркивая выпавшие на долю Эмили несчастья, она попыталась не только внушить племяннице чувство благодарной покорности, но и жестоко унизить зависимостью как перед госпожой и хозяйкой, так и перед слугами.

Затем тетушка сообщила, что вечером ждет к обеду большое число гостей, и повторила наставления относительно поведения в обществе, а также напомнила о необходимости неуклонно следовать ее советам. Осмотрев гардероб Эмили, она потребовала, чтобы племянница оделась к обеду мило и со вкусом, после чего снисходительно показала замок, обращая особое внимание на красоту и элегантность залов и покоев. Утомившись, мадам Шерон удалилась в свою уборную, а Эмили вернулась к себе, чтобы распаковать книги и в оставшиеся до обеда часы отвлечься чтением.

Когда пришло время, Эмили спустилась в гостиную, так и не сумев преодолеть робость. Напротив, ей стало еще страшнее от осознания, что тетушка строго наблюдает за каждым ее шагом и каждым поворотом головы. Траурное платье, бледность прекрасного лица, скромность элегантных манер вызвали особый интерес многих гостей, в том числе уже знакомых по вечеру в доме месье Кеснеля синьоров Монтони и Кавиньи, которые беседовали с хозяйкой дома на правах давних знакомых, а та принимала их с особым предпочтением.

Синьор Монтони держался высокомерно, осознавая силу своего характера и талантов, которым окружающие невольно подчинялись. Живость восприятия всего происходящего поразительным образом отражалась на его лице, выражение которого постоянно менялось. Этим вечером на нем не раз можно было прочитать триумф искусного лицемерия над искренними устремлениями. Несмотря на длинное узкое лицо, Монтони считался красивым – очевидно, благодаря внутренней силе и энергии, отражавшейся в его чертах. Эмили ощутила восхищение, но не то, которое ведет к пиетету: ее восхищение граничило с необъяснимым страхом.

Кавиньи держался так же весело и развязно, как в прошлый раз. Постоянно находясь возле мадам Шерон, он тем не менее неоднократно пользовался возможностью побеседовать с Эмили, начав с банальных любезностей и постепенно перейдя к нежным намекам, которые она тут же с неприязнью заметила. Хоть и отвечала Эмили кратко и сдержанно, очарование ее манер поощряло Кавиньи к продолжению беседы. К счастью, вскоре синьора отвлекла одна из разговорчивых молодых дам. Эта обладавшая типично французским кокетством особа считала, что разбирается буквально во всех вопросах, поскольку, никогда не выходя за границы собственного невежества, была уверена, что ей уже нечему учиться. Неизменно привлекая всеобщее внимание, одних она развлекала, у других вызывала неприязнь, но вскоре все о ней легко забывали.

День прошел без заметных событий. Слегка отвлекшись на новые знакомства, Эмили с радостью вернулась к ставшим привычными и необходимыми воспоминаниям.

Две недели миновало в бесконечных приемах и компаниях. Сопровождая мадам Шерон во всех визитах, Эмили иногда испытывала интерес, но чаще скучала. Порой ее поражали таланты и знания, проявленные некоторыми людьми в беседах, но вскоре оказывалось, что эти таланты главным образом не больше, чем притворство, а знания ограничены необходимостью поддерживать созданный образ. Однако больше всего вводила ее в заблуждение видимость всеобщего веселья и добродушия. Сначала Эмили думала, что это настроение происходит от постоянного довольства и благополучия, но наблюдая за наименее искусными из притворщиков, поняла, что царившее в обществе неумеренное, лихорадочное возбуждение основано частично на безразличии к страданиям других, а частично на желании продемонстрировать собственную успешность.

Самые приятные часы Эмили проводила в беседке на террасе, куда уходила всякий раз, когда удавалось избежать наблюдения тетушки. Любуясь далекими горами, мечтая о Валанкуре и любимых пейзажах Гаскони, она играла на лютне знакомые с детства мелодичные песни родной провинции.

Однажды вечером, избежав обязанности сопровождать тетушку на очередной светский прием, Эмили удалилась в беседку с книгой и лютней. После знойного дня свежесть и прохлада особенно радовали, а из выходивших на запад окон открывался великолепный вид заходящего солнца. Последние лучи золотили вершины Пиренеев и придавали скалам розовый оттенок, еще долго сохранявшийся после того, как пейзаж погружался в сумеречную мглу. С сердечной грустью Эмили тронула струны. Задумчивая атмосфера вечернего часа, окружающая красота, Гаронна, несущая свои воды в Ла-Валле, на которую она часто смотрела, думая о доме, – все вокруг располагало к трепетному восторгу. Мысли Эмили обратились к Валанкуру, о котором после приезда в Тулузу она ничего не слышала. Только сейчас, оказавшись вдали и в полной неизвестности, она поняла, насколько глубоко образ шевалье проник в ее сердце. До знакомства с Валанкуром Эмили ни разу не встречала человека, столь близкого ей по уму и вкусам. Хотя мадам Шерон часто и подолгу рассуждала об искусстве лицемерия и о том, что привлекавшие племянницу изящество и оригинальность мысли лишь хитрая уловка, Эмили не сомневалась в их истинности. И все же в душу закралась тень сомнения и тревоги: она поняла, что нет ничего более болезненного, чем неуверенность в достоинствах любимого человека, – неуверенность, которой она не испытала бы, если бы не сомневалась в правоте собственных суждений.