Имя Кати

Ну уж нет. Она им всем ещё покажет.

В конце концов, кому нужны талантливые актрисы? Им нужна Бланш? Они могут оцифровать Вивьен Ли и осовременить её нейросетями. Им нужна красивая девушка, от которой мужики не смогут взгляд отлепить? Опять-таки есть виртуальные красавицы. Но им нужны живые. Зачем?

Катя не знала, но догадывалась: живые девушки лучше продаются. Никто не пойдёт смотреть на дистиллированную красоту глазастой куклы, имени которой нет в титрах. Потому что имя в титрах – гиперссылка на реальную девушку. Намёк на то, что ты её можешь встретить на улице, а может – в офисном коридоре. И это работает.

Катя подумала о Лёве. Он смотрел на неё, и что-то в его глазах лучше всяких биометрических датчиков говорило о том, что Лёвины гормоны превратили молодого человека в растрясённую бутылку газировки.

Катя знала, одноклассницы ставят на очки программы, которыми можно оценить заинтересованность взгляда. Она такие не покупала. Во-первых, у Кати не было лишних денег. Во-вторых, она всё сама прекрасно видела. У Лёвы был взгляд свежевлюбившегося молодого человека.

Таким взглядом на экран не смотрят.

Ни на классический плоский, ни на виртуальный.

Слышите, вы?

Катя сердито посмотрела на глазки камер, расставленных по тесной комнатке: одна на шкафу, у которого плохо закрывается дверца, другая на полке с мягкими игрушками, третья на потёртом комоде. Может, эти дешёвые линзы не могут уловить нюансов её игры? Может, им и не надо? Её лицо, её фигурка записываются в файлы в виде трёхмерного слепка; файл улетает на сервер – пыльную коробку со светодиодами, стоящую в безымянном дата-центре, где-то то ли в Белоруссии, то ли в Арканзасе. Раз в неделю на файл натравливаются алгоритмы, которые пережёвывают Катю, сверяют её с неким идеалом и выносят вердикт: «Нет».

Точнее – «на 88% да». Что одно и то же.

Грёбаные две восьмёрки. Четыре кружка. Две пары наручников: одна на руки, другая на ноги. Две ленты Мёбиуса: одна символизирует бесконечные страдания бедноты с московских окраин, другая – бесконечный цикл офисных будней. Или две пары очков. Одна…

Так, стоп, Катя увлеклась.

– Продолжаем! – сказал она.

Катя на экране перекрасилась во взрослую, заметно побитую жизнью блондинку с завитыми волосами, одетую в чудно́е древнее платье с короткими полупрозрачными рукавами. Катя посмотрела на виртуальную блондинку, та посмотрела в ответ голодными глазами московской бедноты, встряхнулась и старательно придала себе вид разорившейся американской аристократки.

Разница небольшая – но существенная. Взгляд человека, у которого дофига всего было, но это отняли, сильно отличается от взгляда человека, у которого нифига ничего нет, кроме двух хвостиков, пары поношенных лосин, амбиций и назойливого старшего брата.

Катя ещё сильнее сдвинула брови и сама удивилась, насколько чётко в её взгляде прочиталась тоска по дважды перезаложенному, а потом проданному с аукциона имению под символическим названием «Мечта».

– Ещё стаканчик? – спросила программа.

– Один – норма, – отрезала Катя. – Больше не пью. Ты ещё не сказала… как ты меня находишь?

– Ты прелестна, – сказала программа.

– Благослови тебя бог за эту ложь, – отмахнулась Катя. – Да таких руин ещё и не являлось на свет божий. Пауза!

«Ты прелестна», – так ей сказал вчера робот. Или не так? «Вы прелестны»? «Вы хороши собой»? Что-то вроде. Старомодно, но элегантно. Этот робот. И этот Лёва ещё… ничего не сказал, но явно подумал.

А ведь этот Лёва вполне себе. Может, если пригласит на свидание, согласиться?

Катя встряхнулась. Осталось всего двадцать пять минут до того, как придёт Ани и они отправятся в библиотеку. Надо переодеться.

Дебильная пьеса. Кто вообще решил, что это классика? Такое ощущение, что какой-то гад намекает, что твоя жизнь, госпожа юное дарование, – это трамвай под названием «Желание», который ходит по замкнутому маршруту и никогда не приезжает куда надо. Кстати, неужели в Америке действительно дают названия трамваям?

– Вы получили… – сказал было голос, но Катя прервала его жестом, чтобы не слышать опять тошнотную, симметричную с двух сторон цифру.

«Засунь себе эти две восьмёрки… в ноздри. Одну в левую, другую в правую».

Катя представила себе жирного продюсера с заплывшим взглядом и щеками, свисающими с лица как два комка сырого синтетического мяса, которое кое-кто швырнул в стену, отказываясь готовить ужин (неловко вспоминать, но ей было всего двенадцать лет). Такого мужика было бы легко ненавидеть. Трудно ненавидеть алгоритмы, которые стоят невозмутимым фильтром на входе в киностудию, отсеивая тысячи и пропуская единицы. Трудно ненавидеть тех, кто создал эти фильтры: живых актрис требуется мало, а желающих светиться на красной дорожке всегда было много. Вот и приходится доказывать, что ты особенная, распинаясь перед камерами.

Особенная.

Хм, наверное, в этом ответ. Надо показать, что ты не просто машинка для кривляния. Надо показать, что ты живая и уникальная. Неправильная, но лучше всех.

И, в конце концов, Катя знает, как лучше. Что за шитню они, прости господи, иногда снимают? Она придёт и покажет всем, как надо. Без неё всё сделают не так.

Катя сделала жест указательным пальцем в пол, и экраны погасли. Она зашла в свою комнату и открыла шкаф. Быстро выбрала наряд, потому что выбирать было особо не из чего, бросила на кровать и стала переодеваться.

На кровати сидел игрушечный мишка с бежевым бантом на шее.

«Вот!» – подумала Катя.

Мишутка был бракованным. Правый глаз пришили неаккуратно: он косил вниз и в сторону, отчего у зверушки был странный, немного растерянный взгляд. Катя когда-то заприметила его на витрине в салоне связи, куда они зашли с мамой. Кто-то расставил игрушки на полках с электроникой, чтобы оживить продажи. Катя сказала маме, что этого мишку нужно непременно купить.

– Но он же какой-то… – сказала мама. – Да ещё и так дорого стоит.

– Но ведь его же больше никто не купит. Значит, его выбросят на помойку. Мы должны его спасти.

Мама удивлённо подняла брови, но не стала возражать. И Мишутка поселился у них.

«Будь как Мишутка, Катя! – подумала Катя. – Помни, ты уникальная, а не идеальная. И попадись кому-нибудь на глаза уже!».

«Этим я и займусь», – сказала она себе.

Они собрались ехать в библиотеку, что лежала вне двух восьмёрок маршрута от дома к офису, от офиса домой, из дома в школу и из школы домой.

Катя посмотрела в зеркало, подняла руки, чтобы распустить хвостики и сделать менее легкомысленную причёску, но замерла.

Уникальная, а не идеальная.

Хлопнула входная дверь: пришёл неуникальный и неидеальный брат.

– Катькин, дома? – спросил он. – Ну что, правда хочешь ехать?

На встречу никто не пришёл. Кто бы ни хотел произвести впечатление на девочку, назначив разговор в модном месте, он пренебрёг обещанием. Катя зря прихорашивалась, Ани зря нервничал. Оба зря ехали в центр с окраины. Катя кусала губы и материлась – неслышно, под нос. Каким-то образом Ани сумел отстоять это правило: никакой нецензурной брани. Катя то ли слушалась, то ли считала ругань не подходящей к образу молодой актрисы.

Они бродили по библиотеке. Катя украдкой изучала посетителей и посыльных роботов. На фоне корешков настоящих книг все смотрелись солидно и деловито, словно актёры в историческом фильме. Что-то притягательное было в идее слов, напечатанных на тонких листах, сшитых и превращённых в кирпичик повести. Будто история решила материализоваться, занять часть пространства и вытеснить из помещения немного воздуха, отстаивая своё жизненное пространство.

Ани заметил, что в библиотеке трётся мужчина непонятного возраста с длинными волосами цвета чесночной шелухи и осторожно вопрошающим взглядом подпольного дилера рецептурных лекарств. Он посмотрел на Ани, но тот быстро отвёл глаза и стал пристально изучать бумажные книги, вполголоса размышляя о том, что печатать буквы на срубленных и перемолотых в кашицу деревьях – варварство.