Страница 7 из 16
— Уважаемый господин Алим, следует ли так огорчаться? — вмешался Фалих, стоявший рядом. — Деньги нашлись, раб нашёлся. Аллах не допустил, чтобы такой добрый и благочестивый человек потерпел убытки.
— Я не возьму этого вора обратно в свой дом, — заявил Алим. — Если собака повадилась воровать с хозяйского стола, её уже не отучишь.
— Моё предложение по-прежнему в силе, — сказал работорговец. — Я готов забрать этого раба и взамен дать другого, раз этот оказался негодным.
— А с этим что сделаешь? — спросил Алим. — Его ведь не получится продать в другой богатый дом. Этот паршивый пёс и там начнёт воровать. И тогда твоя репутация точно пострадает, Фалих.
— Я думаю, — работорговец сощурился и как-то странно улыбнулся, — что, раз этот глупец не понимает, как хорошо быть слугой богатого господина, пусть станет виночерпием.
Шихаб, который всё это время прислушивался к беседе очень внимательно, не понял, что подразумевается под словом «виночерпий», а вот господин Алим, судя по всему, отлично понял и засмеялся от удовольствия:
— А вот это хорошо! Лучшего наказания ему и придумать нельзя. Знаешь, Фалих, ведь этот евнух любит притворяться мужчиной. Он подарил серьги одной из служанок в моём доме, ухаживал за ней.
Работорговец насторожился:
— Уж не хочет ли уважаемый господин Алим сказать, что мой врач плохо исполнил свою работу?
— Нет, — продолжал смеяться Алим. — Твой врач всё исполнил хорошо. Но если сделать Шихаба виночерпием, это точно станет для него наказанием. Хотел притворяться мужчиной, а придётся быть женщиной.
Он снова засмеялся, а Фалих задумался:
— Благодарю за этот рассказ, господин Алим. Я предупрежу нового покупателя, что этот раб может проявить строптивость.
Теперь Шихаб начал догадываться о своей судьбе. Он встречал упоминание о виночерпиях в поэзии, которую читал господин Алим. Разливание вина для этих виночерпиев было не единственным и даже не главным занятием, но это сейчас казалось не столь важно. Последние слова работорговца навели евнуха на мысль, что с Фалихом всё-таки можно попробовать совершить сделку, хоть и не ту, на которую был расчёт изначально.
Начать беседу об этом Шихаб решился тогда, когда работорговец, посадив его верхом на мула и убедившись, что руки раба надёжно связаны, повёз товар в соседний город.
Поначалу справа и слева от дороги виднелись зелёные поля, ведь разливы здешних рек позволяли собирать неплохой урожай. Но чем дальше от Багдада, тем меньше становилось полей, их сменяла выжженная солнцем земля, а когда дорога сделалась совсем пустынной и никто, кроме охраны Фалиха, не мог стать случайным свидетелем беседы, Шихаб окликнул работорговца:
— Господин, послушай! Хочешь, я сделаю так, что тебе будет легко меня продать?
— Ты опять вздумал со мной торговаться, дурак? — насмешливо ответил работорговец, ехавший впереди, но не на муле, а на хорошей лошади, которая шагала бодро, так что мул едва за ней поспевал.
— Я хочу продать тебе то, что ты по-другому не получишь, господин, — ответил Шихаб.
— И что же? — бросил через плечо Фалих.
— Своё послушание, — сказал евнух. — Я не стану проявлять строптивость, о которой говорил господин Алим. Я покорно соглашусь быть виночерпием, если ты скажешь мне то, что я хочу знать.
— И что ты хочешь узнать? — Фалих заставил свою лошадь повернуться и шагать справа от мула, на котором сидел раб.
— Кому ты продал мою мать и моих сестёр?
Работорговец громко расхохотался. Он смеялся так громко, что его смех, казалось, эхом раскатился по пустыне до самого горизонта.
— А ты действительно дурак, — сказал Фалих, отсмеявшись.
— Но почему? — осторожно спросил Шихаб, чувствуя, как замерло сердце.
— Потому что я не помню и не могу помнить, кому их продал, — последовал ответ. — Это было слишком давно.
— Но в таком случае у тебя должны были сохраниться записи, — сказал евнух.
— Зачем мне это записывать? — недоумённо спросил Фалих. — Вполне достаточно записать имя раба и его стоимость на день покупки и день продажи. Зачем мне имена покупателей? Своих постоянных клиентов я помню и так. Остальных мне помнить ни к чему. А если они приходят с жалобой, что я продал им негодный товар, то моих записей вполне достаточно, чтобы понять, мой это товар или не мой. К тому же всегда лучше, чтобы следы происхождения раба быстрее затерялись. У раба не должно быть прошлого.
— Но ведь ты сам мне когда-то сказал, — в отчаянии произнёс Шихаб, — ты сам сказал, что если я честной службой добуду себе свободу и богатство, то смогу выкупить свою семью. Ты же знал, что моя служба у господина продлится не год и не два. Но как я смог бы выкупить семью, если ты всё забываешь?
— Никак. — Работорговец снова засмеялся.
— Но ты сказал, что я смог бы!
— Дурак, я оказал тебе услугу. Я сказал так, чтобы ты думал о хорошем будущем и не думал о смерти. Ты был ребенком, и я рассказал тебе сказку. Я рассказываю её всем своим новым рабам-евнухам. Я надеялся, что когда ты вырастешь, то найдёшь другую причину продолжать жить. А ты всё ещё веришь в сказку? По виду вон какой взрослый, а в голове детские сказки! Как так можно?
— Но неужели такого не бывает, — продолжал отчаянно допытываться Шихаб, — чтобы кто-то разыскивал своих родных, увезённых из дома и проданных в рабство? Неужели никто не разыскивает их, чтобы выкупить?
— Бывает, что разыскивают. Но по свежему следу, — ответил работорговец. — Если бы меня кто-то стал спрашивать о твоей матери и сёстрах спустя несколько месяцев или полгода, я бы вспомнил, кому продан этот товар. Вспомнил бы, если бы счёл, что покупателям товара это принесёт выгоду, а не судебное разбирательство. Но прошло много времени. Три года. А если б ты продолжал служить хозяину и не воровал, то заслужил бы свободу и солидное вознаграждение лет через десять, не раньше. Ты думаешь, что я стал бы делать подробные записи и хранить их десять лет, ожидая тебя? Раба могут перепродать несколько раз за это время! И все те, кто покупал и продавал твою мать и сестёр, тоже обязаны делать записи и хранить, ожидая, пока ты явишься?
Пустыня снова огласилась смехом. Кажется, даже охрана Фалиха посмеивалась, а Шихаб в отчаянии подумал, что опять совершил ошибку. Не следовало торговаться с опытным торговцем, ведь тот опять выиграл. Выторговал покорность раба-евнуха совсем задёшево. Фалих ничего толком не рассказал, но теперь мог быть уверен, что раб не станет проявлять строптивости. А всё потому, что рабу стало всё равно, кем быть. Совершенно всё равно. Он устал бороться, устал стремиться к мечте — выдать сестёр замуж и усыновить одного из своих племянников. Если эта мечта так глупа и несбыточна, то зачем мечтать? Нет, лучше не мечтать, чтобы никто вокруг не смеялся. Но если не мечтать, то незачем жить.
И всё же мысль о смерти не поселилась в голове Шихаба, ведь для того, чтобы умереть, требовалось самому придумать некий надёжный способ и приложить усилия для достижения цели.
Это в двенадцать лет казалось, что всё легко — достаточно лишь найти что-то острое или приказать сердцу «перестань стучать». А теперь евнух знал, что сердце не подчиняется приказам и что тело вовсе не так хрупко, а вокруг множество людей, готовых помешать, потому что раб, лишая себя жизни, тем самым отнимает имущество у своего господина.
У Шихаба не осталось сил на серьёзное размышление о способе прекратить жизнь, а на осуществление — тем более. Осталась лишь тупая рабская покорность, что было совсем не плохо для евнуха, но ужасно для того, кто хочет быть человеком.
Мехмед был несколько удивлён, слушая советы Шехабед-дина о том, как заставить армию слушаться лучше. Он никогда прежде не думал, что можно укрепить власть, унижая кого-то. Султану всегда казалось, что власть, полученная таким образом, непрочна, ведь униженный постоянно думает о бунте и мести.
Мехмед судил так по своему опыту, ведь в отрочестве часто подвергался унижениям. Всякий раз, когда строгий мулла, изучавший с Мехмедом Коран, бил своего ученика по спине палкой, это считалось унижение. Но оно вовсе не означало, что власть муллы крепла. Нет, она слабела, потому что с каждым разом от таких наказаний было всё меньше толку.