Страница 9 из 68
Пока его вели в застенок, он думал о том, что попытается выторговать у Нагого право на жизнь, ежели он сдаст ему всех сообщников и друзей Тулупова. И Протасия тоже сдаст с его "дворянским войском". Все одно они ничего не успеют содеять…
При дворе нескоро начали догадываться о том, что государь учинил расправу над своим ближайшим окружением. Тот крут властителей, что находился подле Иоанна после падения Басмановых, исчез так же неожиданно, как и появился. Опасливо знатные царедворцы взирали на клан Годуновых и Афанасия Нагого, что медленно восходили к вершинам власти, постепенно заменяя низвергнутых противников своих.
Но во всей державе никто ничего не знал ни о расправе над Бомелием (который, как всем казалось, пропал без вести), ни о заговоре Тулупова и Умного. Об аресте последних, во всяком случае, знали точно, но не ведали подробностей. Государь перестал покидать покои, не посещал заседания думы, что вызвало бурю смятение среди думцев. Лишь дьяк Андрей Щелкалов, хранитель государевой печати и глава Посольского приказа, всегда был подле Иоанна, но даже он знал мало — государь говорил с ним лишь о державных делах.
Все это пока незаметно проходило для обычных горожан Москвы, что жили своей жизнью, а уж в других городах и не догадывались об этом. Новая придворная борьба проходила в глухих застенках пыточного двора, где из Тулупова и Умного все еще выбивали с остервенением имена их подельников.
Василий Умной не сумел избежать пытки. Уже вывихнуты его плечевые суставы дыбой, уже бит он плетью, несмотря на то, что выдал он новгородского архиепископа Леонида, архимандрита Чудова монастыря Евфимия, архимандрита Симонова монастыря Иосифа, кои жили на средства Тулупова и во всем ему помогали, выдал брата и мать Тулупова, кои так часто присутствовали на их тайных сходках. Нагому этого было мало, и когда палач раскаленными щипцами принялся ломать узнику ребра, едва не отправив его на тот свет, Умной, захлебываясь в рыданиях и силясь не лишиться чувств, сдал наконец Протасия и его "дворянское войско"…
Протасия Захарьина схватили той же ночью. Побег, который он готовил так долго, не осуществился — не хватило всего лишь двух ночей! Зато ему хватило времени убедить царевича Ивана в том, что надобно ему как можно скорее занять государев трон. Иван хмуро выслушал верного друга своего, а Протасий, выпучив глаза, твердил заученные наставления Умного:
— Пойми, ты наша единственная надежа! Надобно заключать с ляхами мир, надобно спасать державу! Пойми, великий князь, я за тобою войско подниму, ежели надо! Но государь болен! Так возьми же власть у него сам! Дозволь ему уйти…
— Как смеешь… — процедил слабым голосом Иван, но Протасий схватил его цепко за плечи:
— Послушай! Иной минуты не будет! Нам надобно склонить бояр на нашу сторону, и у государя не будет сил противиться этому! Послушай! Вспомни, как он отправил твою любимую Евдокию в монастырь! Как ты страдал — помнишь?
А я помню! Помню! Сам тебя утешал! Теперь для Феодосии своей того же хочешь? Ну! Соглашайся!
Едва упомянута была заточенная в монастырь Евдокия, первая супруга Ивана, глаза его тут же возгорелись яростью, сердце вновь щемила давняя обида на отца.
— Ты наш истинный государь! Я подле тебя буду! Неужто не видишь, что Годуновы скоро все заберут под себя? Вот кто наш главный враг!
— Ежели мы возможем перенять на свою сторону думу, быть посему, — с не привычной для него твердостью в голосе, ответил Иван. — Но ежели с батюшкой моим что-либо произойдет, я вас изничтожу!
Протасий даже замер от неожиданности, на мгновение легкий озноб пробежал по спине, но это быстро ушло. Он улыбался, не веря своему успеху и тому, каким решительным и сильным может быть застенчивый, кроткий царевич Ванюша!
Но Протасий не ведал тогда, что уже было поздно. Теперь же, когда вооруженный до зубов отряд стрельцов ломился к нему во двор, он понимал, что ничего содеять уже нельзя и что никто не сможет ему помочь.
Нет, есть последняя возможность! Едва справляясь со страхом, бледный, вздрагивающий при каждом ударе по закрытым воротам, он молвил слуге:
— Езжай в дом к моему дяде, Никите Романовичу, проси за меня. Христом Богом заклинаю, на коленях проси, дабы он спас меня! Он возможет! Спеши!
Как утопающий за тонкую хворостинку, хватался он за надежду на помощь двоюродного дяди своего, одного из могущественных московских бояр, коего избегал и презирал до этого долгие и долгие годы…
В то же время затворником в покоях сидел царевич Иван. Стражники стояли в покоях и за дверями, дабы он ни с кем не мог заговорить и дабы ничего с собой не содеял. В его глазах стояли злые слезы, из-за разбитых губ во рту чувствовался солоноватый привкус крови, ныли ребра и руки — так, как сегодня, отец еще никогда не бил его. Он вспоминал изуродованное гневом лицо отца с выпученными безумными глазами и всклокоченной бородой и содрогался от страха.
— Выблядок! Выблядок! Я тебе покажу! Сучий сын! Сучий сын! — избивая сына, кричал царь, и крик этот, яростный, иступленный, до сих пор стоял в ушах. Молвили когда-то, что отец загубил своего брата Владимира и его семью[7]. Разве не возможет погубить и сына, коего уличил в неверности?
…А в царских покоях темно, лишь у свечи на столе раскрыта книга, и на странице ее государевой рукой выделена одна из строк:
"Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся"[8].
Глава 3
В середине лета в семье боярина Ивана Васильевича Шереметева Меньшого произошло радостное событие — у него родился сын. Долгожданный наследник появился на свет, когда счастливому отцу перевалило уже за четвертый десяток.
Жена боярина, Домна Михайловна, находилась в коломенском имении, куда Иван Васильевич отвез ее и дочь Елену в разгар тревожных летних событий. Оставшись в Москве, он ждал их исхода, боялся, как бы и его не отволокли в застенок, откуда еще никто не возвращался, — все помнили опричные годы и страх их возвращения испытывали все. Подле себя он держал пасынка Петра, дабы тот мог при случае исполнить любое его поручение.
Юноша Петр был сыном старшего брата Ивана Меньшого — Никиты Васильевича Шереметева, казненного в такие же тревожные годы, накануне создания опричнины. Иван Васильевич взял его к себе в семью и воспитывал, как родного сына, и теперь этот одиннадцатилетний мальчик был для боярина живым напоминанием тех страшных лет. Что, ежели и его теперь казнят и уличат в каком-нибудь грехе? Как быть детям и жене?
В те годы от рук государя пострадали оба старших брата Ивана Меньшого — Иван Большой, из застенка отправившийся прямиком в монастырь, и Никита Васильевич, убитый в темнице по обвинению в сговоре с ляхами. Тогда Иван Васильевич решил верной службой вернуть порушенную честь семьи, потому и воевал долгие годы в Ливонии, потому и стоял насмерть в битве при Молодях. Все для того, дабы у государя не было повода и помыслить о том, что боярин Шереметев может быть изменником. Но спасет ли это сейчас?
Узнав о рождении сына, Иван Меньшой позабыл о своем страхе, устремился с пасынком Петром в Коломну, к любимой жене. Туда же отправились тотчас младший брат боярина Федор, и его верный друг, дьяк Андрей Щелкалов.
Роды были тяжелыми, и Домна Михайловна встретила мужа в постели в то самое мгновение, когда кормила новорожденного. Светящийся от радости Иван Васильевич, широкий и большой, как медведь, сгреб ее в счастливые объятия вместе с сыном, и маленький Федя (назвали в честь любимого брата Домны Михайловны, Федора Михайловича Троекурова, стоявшего тогда на воеводстве в далеких Чебоксарах) заревел, схватив цепкими пальчиками распашонку матери.
— Ну, подержи, подержи, — вымученно улыбаясь, дозволила Домна Михайловна, отдавая младенца отцу. Федя пищал еще пуще, пугаясь, видимо, густой черной бороды родителя, и незнакомого ему тяжкого запаха конского пота.
7
О судьбе старицких князей написано в романах "Кровавый скипетр" и "Опричное царство".
8
Откровение 3:15–19 ("Апокалипсис"),