Страница 50 из 68
— Что происходит? — хмуро глядя на суматоху в толпе наемников и на пылающую стену, сквозь которую было не пробраться, прокричал Радзивилл.
А гарнизон Сокола, едва увидев, что небольшая толпа наемников оказалась в западне, без команды воевод бросилась на них. Шеин издали наблюдал за этим, сидя на крепком боевом жеребце. Михайло стоял по праву руку от него, ждал, что прикажет воевода. Но Шеин молчал, глядел, как остервенело русские резали наемников.
Так же без команды Радзивилла остальное войско бросилось на выручку немцам, толпа гнула и шатала из стороны в сторону железную решетку, и ей, единственной преграде меж пятитысячным войском и гарнизоном из тысячи человек, было не устоять. Михайло же глядел на дребезжащую решетку и понимал — это конец. Следовало бы бежать с горсткой дезертиров, вовремя осознавших, что и Полоцку, и Соколу осталось недолго. Кто остался здесь?
— Что делать будем, Михайло Василич? — прогнусавил побледневший Фома, подъехав верхом к господину.
Ощущение страшного, неизбежного поглотило Михайлу, и он уже ни о чем не думал, кроме того, что ждет его и всех остальных, как только эта стонущая под напором сотен людей железная решетка рухнет. Предсмертный скрип ее четко выделялся даже в этом гвале тысяч орущих голосов…
— Стоим, братцы! — подбадривали ратников спешившиеся воеводы Лыков, Палецкий и Шереметев, все в панцирях и сверкающих шлемах. Духовенство тоже среди воинов — кто взялся за оружие, кто читает молитвы, благословляя ратников.
Издав последний стон, решетка рухнула. Все, что было дальше, казалось делом одной минуты. Противники с оглушающим ревом несметной толпой хлынули в крепость и тут же смяли первые ряды защитников. Казалось, их просто валили на землю, рубили на части, топтали. Там, в этой горстке ратников, что тут же исчезла под ногами бегущих, был и воевода Лыков-Оболенский.
— Вперед! — вырвав саблю, закричал Шеин и пустил коня прямо в толпу. Несколько безумцев слепо последовали за ним. Михайло, оставшись на месте, видел, как воевода Андрей Палецкий, рубанул одного венгра, развалив его пополам, отбил удар другого, третьего, но в него откуда-то выстрелили, он пошатнулся, и вот воеводу уже рубят со всех сторон, превращая крепкое тело в стальных доспехах в бесформенное кровавое месиво.
Ничего не видя и не соображая, Михайло пустил коня к задним воротам, когда уже бежали ратники, стоявшие в тылу. Бежали прочь горожане и священнослужители. Кричали дети, ревели бабы, испуганно ржали кони, без остановки били выстрелы, и все это слилось в единый страшный гул, что казалось, будто страшнее этого ничего не было и не будет.
— Фома, скорее! За мной! Скорее! — звал он своего слугу. Он еще видел, как Фома несется следом, а еще он видел, как стремительно, сверкая воздетыми клинками, лавиной валит за ними вражеское войско.
Михайло не помнил, как выехал через потайные ворота, срывая с себя кольчугу, шлем, как вместе с подбитым пулями конем катился в ров и, выпрыгнув на ходу из седла, ловко карабкался наверх, врываясь пальцами в землю. Видел, как бегут и остальные. Фому же не было видно нигде…
Фома, поняв, что не успеет выйти через ворота, поглядел Михайле вслед, закусил до крови губу и, погладив по шее разгоряченного, волнующегося коня, прошептал:
— Прости меня… Прости…
Вал врагов все ближе, от их нарастающего крика уже ничего не слыхать вокруг. Издав истошный, полный ужаса вопль, Фома ринулся навстречу врагам, воздев свою саблю, и на полном ходу врезался в первые ряды. Он успел кого-то рубануть, не ведая, убил или нет, и уже через мгновения визжащий от боли окровавленный конь рухнул на бок вместе со своим хозяином — и больше Фома ничего не видел. Сабельные удары сыпались на него бесконечным градом, с мерзким чавканьем кромсая и разрубая на куски его огромное тело, и вскоре то, что осталось от Фомы, втоптано было сотнями ног и копыт в землю, походившую уже более на кровавую кашу…
А Михайло бежал и видел издали преследующих его польских всадников, слышал выстрелы и свист пуль и, ощущая первобытный страх, бежал, бежал, бежал, пока, обессиленный, не рухнул наземь. Прислушался. Следом никто не гнался за ним. Грудь изнутри полыхала огнем. Жадно хватая воздух ртом, промокший до нитки, он лежал на спине в грязи и дрожал всем телом, еще не в силах осознать произошедшее. Лишь после заметил, что в крепко сжатой руке так и осталась зажатой оголенная сабля. И уже только здесь он осознал, что Фома не побежал следом за ним. Может, попал в плен? Может, отбился? Что ж ты сделал, дурак?
Михайло, не в силах подняться, перевернулся на бок и, поджав ноги к груди, заскулил жалобно, уткнувшись лицом в траву…
Князь Курбский тоже был в Соколе, его люди участвовали в этой скоротечной резне, в которой не уцелел ни один московит, кроме тех, кому посчастливилось попасть в плен. Тут Федор Шереметев, единственный уцелевший воевода, горстка воинов и оставшиеся мирные жители. Воеводу отвезут в цепях к Баторию, где он, покорно встав на колени перед польским королем, живо присягнет ему. Об этом довольно скоро станет известно в Москве…
Невыносимо и тяжело пахло кровью. Крепость была плотно завалена трупами, и, когда у победителей наступило отрезвление, многие ужаснулись увиденному. Среди этого кровавого озера людских тел сновали наемники, грабили. Обводя взором захваченную крепость и весь этот ужас, что творился здесь, Курбский со злорадством вспомнил послание Иоанна, в коем он хвалился своими победами. И где же они? Именно после этой военной кампании Курбский допишет и отправит царю свое третье послание…
С древних времен и до двадцатого века большие войска сопровождали толпы маркитантов. Они плелись позади войска вместе с обозом и простодушно занимались самообогащением там, где погибали люди и лилась кровь. Маркитанты подбирали в захваченных городах и на поле боя то, что оставалось после победителей, брали все, что можно было бы перепродать, за отдельную плату оказывали разного рода услуги. В военных лагерях они разворачивали свой стан, где жили и своим ремеслом зарабатывали на хлеб…
В Сокол они смогли проникнуть только затемно. Укрытые балахонами, маркитанты разбредались по крепости, где все так же неубранными лежали вповалку тела. Накрапывал мерзкий холодный дождь. Над мертвой крепостью слышались тихие переговоры маркитантов, шорох, какая-то возня. Девушки передвигались быстро, подобно крысам, задерживались, осматривали что-то и бежали к следующему телу. Выбирали, видимо, кого-то покрупнее. Труп воеводы Шеина был раздет — его тучное тело, мертвенно-бледное, словно светилось в темноте, дождь смыл кровь. Подле него стояли уже две девушки. Подошли еще две. Что-то сверкнуло в их руках, и они, нагнувшись над трупом, начали свою экзекуцию. С глухим чавканьем вскрывалось вздувшееся округлое брюхо убитого воеводы, в ловких руках одной девушки показался ворох блестящих внутренностей. Она бросила их рядом и принялась вырезать обильный подкожный жир, который так же вырезали из его груди, бедер, поясницы. Раскинув руки и устремив в никуда свой потухший взор, воевода Шеин покорно отдавал свое несчастное тело на растерзание. Так же надругались над многими убитыми. Оказалось, маркитанты из человеческого жира вытапливали какие-то целебные мази, которые весьма дорого можно было продать в европейских городах!
А Баторий все дальше вел свое великое войско. Гарнизон крепости Суша повиновался требованиям сдаться, им было дозволено уйти, крепость Туровля была сожжена дотла, гарнизон сдался, крепость Нещердо взята нахрапом, оставшиеся защитники также сдались…
Приближалась зима, кончались припасы, и поход наконец был остановлен. Опустошая все на своем пути, король подготавливал плацдарм для будущего наступления на Псков и Великие Луки, которое грозило обернуться для России полным уничтожением…
Одновременно со скорбными вестями о поражениях Иоанн получил два послания от князя Курбского — одно, писанное князем еще до похода (упомянутое ранее) и следующее после него, составленное уже после побед Батория, которое, наверняка должно было стать для государя тяжелым довершением страшного для него удара: