Страница 38 из 68
— Мне многие сообщают о дикости великого князя, что в Новгороде и Пскове однажды он замучил многих людей, что детей с матерями топили в реке, а священников и купцов резали, словно скот. — Баторий говорил, и гнев постепенно переполнял его. — Я слышал о зверствах, что совершали его воины в Ливонии год назад. И если столь кровожадный тиран стремится к господству, стремится вылезти из своих дремучих лесов, то я считаю своим долгом остановить его и силой оружия воздать ему по заслугам. Вот моя миссия — разгромить его и посадить в клетку. Вот для чего мы воюем!
Курбский сдержанно молчал, не став переубеждать короля — у него были свои основания считать Иоанна деспотом и самодуром, и уж тем более желать ему поражения. Страшно было подумать, что будет с Курбским, ежели Литва откачнет под цепкую руку русского царя…
Когда он уходил, Баторий произнес, вновь принимаясь за чтение бумаг:
— Я одобрю личным приказом ваш развод с княгиней Голыпанской. Третейский судья по закону и справедливости разделит ваше имущество.
— Благодарю, Ваше Величество, — чуть склонившись перед ним, ответил Курбский и, не разгибаясь, попятился к дверям.
Уезжая, князь думал о скором конце правления Иоанна, о крушении его царства. Что ж, он сам виноват в этом, пошел на поводу у коварных советников, отстранил от власти тех, кто строил с ним великую державу, а затем и вовсе уничтожил их. Теперь слова Иоанна, коими хвалился он в своем последнем послании, казались Курбскому смешными и нелепыми.
Выезжая из королевского дворца, Курбский миновал ратушную площадь, где на месте утренней казни была выставлена напоказ отрубленная голова атамана Подковы. Оглядев это место с безразличием, двинулся дальше, вскоре петляя по узким улочкам меж старинных каменных домов с грубой кладкой. Так он выехал на Краковскую улицу, где жил его давний знакомец, печатник Иван Федоров.
У его дома стояли груженные различной рухлядью и сундуками две телеги. В одной из них, накрытый полотнищем, массивно возвышался печатный станок. Василь, долговязый слуга и помощник Федорова, выносил книги и укладывал их в сундуки.
— Уезжаем вот, — широко улыбаясь, пояснил Василь подъехавшему Курбскому. Князь удивленно хмыкнул и, велев своим боевым холопам ждать его, спешился и, нагнувшись, втиснулся в низкий дверной проем.
В жилище печатника было уже пусто, и его сын Иван, рослый светло-русый юноша в первом пуху бороды, верный помощник мастера, в хлопотах не сразу заметил гостя, позвал отца. Наконец вышел сам Федоров, в простом зипуне, подпоясанном старым кушаком, с немытыми сальными волосами, убранными в косицу. Курбский помнил его крепким мужем с грубыми крепкими дланями, от коих, казалось, малость горбились его широкие плечи. Теперь же это был худощавый старик с болезненным восковым лицом в неухоженной седоватой бороде.
— Здравствуй, князь. Ты как здесь? — молвил он без удивления, шаря выпуклыми серыми глазами по лицу гостя.
— Был на приеме у Его Величества, вот, проездом к тебе… — пояснил Курбский, присматриваясь к изменившемуся до неузнаваемости Федорову.
— В Острог меня позвали. Заказ крупный есть… Чудом успел ты меня застать. Ну, давай присядем, князь. Прости, угостить тебя нечем…
— Я не голоден, — успокоил его Курбский, а сам оглядывал тесное жилище мастера, представляя, как здесь он работал над уже ставшим легендарным Львовским "Апостолом"…
— Что король? К войне, слыхал, готовится? — вопросил Федоров. Курбский кивнул и внимательно взглянул на печатника.
— Понятно, — хмыкнул Федоров и отвернулся.
— Уложено все, бать! — послышался зов его сына.
— Добро! Ступай! — махнул рукой мастер и натужно кашлянул. Князь с тревогой поглядел на него, а Федоров, пожав плечами, ответил:
— Хворь точит уж давно. То ничего! Выдюжим!
Курбский и Федоров не были близкими друзьями, но князь чувствовал, что привязан к мастеру, что он как никто нуждается в обществе Федорова, ибо когда при встречах обсуждают они истины Священного Писания, говорят о вере и книгопечатании, Курбский чувствовал необыкновенный духовный подъем. Князь с упоением вспоминал время, когда Федоров работал над изданием "Учительного Евангелия" в Заблудове — мастер часто обращался за помощью к Курбскому, во многом советуясь с ним, как со знатоком православной литературы. Курбский гордился, что был причастен к выходу этой книги, первой, созданной Федоровым за пределами России. Покойный гетман Григорий Ходкевич был тогда покровителем мастера — он-то и позвал его в Литву из Москвы, где против Федорова уже настроена была и Церковь, и многие из знати…
Когда скончался митрополит Макарий, основавший Печатный двор в Москве, где работал Федоров, для мастера все и закончилось. Издав "Апостола", Федоров уехал из Москвы, предчувствуя надвигающуюся грозу — уже тогда только-только создавалась опричнина…
Иван Федоров всю жизнь вынужден был скитаться, всюду влача за собою свой огромный книгопечатный станок. После смерти Ходкевича Федоров переехал во Львов, и в этом тесном неуютном помещении на какое-то время появилась первая типография на будущей Украинской земле…
— Сам-то воевать отправишься? — вопросил Федоров.
— Отправлюсь, — кивнул Курбский.
— Да, — протянул с сожалением мастер, — долго, видать, русские русских бить будут. А ляхи со стороны глядеть станут и радоваться, что один народ лбами сталкивает.
Князь молчал, обдумывая эти слова. Действительно ведь, большая часть населения Литвы — православные русичи, веками сохраняющие свою веру, несмотря на нападки католиков.
— Один ли это народ? — усомнился Курбский.
— Чем русские от литовских русинов отличаются, скажи? Бог и вера у нас одна, язык один, кровь одна. Однако гонят их на войну друг против друга и говорят им при этом: "Это не те православные. Не те русские. Это другие! Бейте их". И они бьют. Ты и сам знаешь, с каким остервенением, жестокостью они друг друга бьют! Московиты русинов режут, а в Могилеве на невольничьих рынках вспомни, сколько "москальских девок" продавали задешево в рабы?
Курбский молчал, обдумывая эти слова.
— Вечный спор славян меж собою! — продолжал Федоров, опустив голову. — Мыслю, никогда ему не завершиться. И чем больше государи нас лбами сталкивают, тем сильнее разделение. Вспомни ранее! Ежели раньше Литва и Русь воевали и захватывали земли друг друга, то люд, проживающий на тех землях, и помыслить не мог, чтобы покинуть свой дом. А сейчас? Московиты захватят город и всех русинов литовских в шею гонят! Прочь, мол, чужаки! И заселяют своим народом! И сколь уже так воевали? Сколь будем еще воевать? Я это токмо здесь увидел и осознал, что это война одного народа меж собою. Ненависть взращивают друг в друге…
— И чем сей спор завершится, думаешь? Объединимся когда-нибудь? — Курбский искоса глянул на него.
— Это вряд ли. Мыслю, война эта окончательно народ разделила. Ибо то, что они учиняют друг над другом — такое не забудется. Уже не забудется… А сохранят ли русины в Литве свою веру? После проклятой Люблинской унии ляхи господствуют всюду. И православную веру в покое они не оставят! Уже начинают притеснять… И два народа единоверных меж собой стравливают…
Взгляд печатника обращен в вечность. Сгорбив похудевший стан, сидит он на лавке неподвижно, глядит перед собой, словно сумел узреть то далекое будущее, о коем он с таким опасением и скорбью говорил. Мог ли знать он, что неизбежное этническое разделение, уготованное историей, приведет однажды к тому, что на землях этих возникнут три нации — русская, белорусская и украинская, и ненависть эта, копившаяся веками, никуда не уйдет и будет углем тлеть под золой, грозя разгореться вновь этим страшным пламенем!
— Сие неизбежно. Тем более, пока Россией будет править такой царь, как Иоанн, — покачал головой Курбский. Федоров печально усмехнулся, словно дивясь наивности князя.
— А ежели и суждено быть этой борьбе, да будет так. И победит сильнейший, — продолжал князь. — Пусть выживет достойный. Ты и сам видишь, мастер, каково живется на Руси, что люди там погрязли в холопстве и невежестве. Здесь тебя боготворят, ибо понимают, какое великое дело ты несешь в мир. Там тебя не понял никто, кроме покойных Макария и Сильвестра. Ты в Москве был подобно белой вороне, а тут? Здесь твой великий ум нашел свое применение. Так, быть может, будущее за литовскими русинами?