Страница 37 из 68
— Даже если мы возьмем Венден, нам его не удержать… Но и взять его будет трудно, — молвил он, умерив пыл. — На подмогу осажденным идет польское войско… Сегодня мне доложили об этом…
Федор, еще больше потрясенный тем, что услышал, не мог произнести ни слова.
— Даже если мы победим, отбросим поляков и возьмем город, мы потеряем много людей, но нам не удержать Ливонии… Нужен мир! Мир, дабы восстановить силы, дабы вновь заселить и застроить опустевшую страну…
— Отец… но ведь это… измена… — дрогнувшим голосом произнес Федор и, обернувшись к отцу, поднял на него застланный пеленой слез взор. Иван Федорович стоял над ним истуканом — крепкий, прямой, твердо уверенный в своих словах.
— Пусть, — отвернувшись, ответил князь. — Пусть! Но я не отправлю наше войско на убой… Не хочу быть виновным в их смерти… И так много грехов…
Еще две недели русское войско обстреливало Венден. Мороз крепчал, вести осаду было все труднее. На подходе была и подмога осажденному Вендену.
Вскоре Иван Мстиславский, так и не решившись штурмовать город, принял решение отступить. Под снегом он разъезжал на коне перед выстроившимся войском, глядел в лица ратников, преимущественно еще молодых отроков и, задерживая взгляд на каждом, словно желая запомнить всех, кого уберег от напрасной смерти, он кричал, удерживая волнующегося жеребца:
— Жизни ваши дороже владения этим городом! Да, я не исполнил государев приказ, но зато я сохранил войско! На подмогу Вендену идут польские полки, и я ведаю, что ежели мы и возьмем город, мы его не удержим! Потому я приказываю — отступать!
Войско, словно онемев, безмолвием ответило на приказ воеводы. Мстиславский глянул сурово — и тотчас забили барабаны, заревели трубы, и рать, словно нехотя, шелохнулась и, рассыпаясь, повалила прочь от Вендена.
— Передаю себя в руки твои, Господи, — шептал Мстиславский, провожая глазами уходящую рать. Он ведал точно — государь не простит ему такого своевольства. Не простит!
Торговая площадь Львова, серая, устланная грязным весенним снегом, была заполнена людом. С ратуши в последний раз ударил колокол и замолк. Звон его, повиснув над площадью, еще долго гудел, заглушая гомон сотен голосов.
Шум толпы понемногу затих, когда на эшафот, оцепленный вооруженными стражниками, взошел приговоренный к смерти. Пока ему развязывали руки и срывали с него рубаху, обнажая его истощенное, избитое, но все еще крепкое тело, он стоял, опустив голову с отросшим длинным казацким чубом, вокруг которого пучками росли редкие полуседые волосы. Не глядя на жаждущую его смерти толпу, он что-то сказал палачу, и ему поднесли чарку. Взяв ее дрожащей рукой, казак опрокинул ее в себя, обмочив вином лохматую бороду, и по-православному перекрестился…
Баторий все же сумел помочь подавить казацкое восстание в Молдавии, обманом заманил атамана Ивана Подкову во Львов, обещая помощь, и дабы годить османскому султану, велел схватить атамана и приговорил его к смерти.
Курбский не стал досматривать казнь. Поглядев, как Подкова ложится на плаху, он развернул и тронул коня. Вооруженные холопы, что следовали за ним, сворачивали шеи, жадно всматриваясь в сторону площади. По всплеску народного ликования князь понял, что палач наконец сделал свою работу…
Король принял князя на следующий день. В его кабинете было душно от свечного угара и пыли многочисленных книг и бумаг, коими был уставлен весь письменный стол. Баторий с невозмутимым видом сидел за этим столом, скрипел пером, принимал от пожилого секретаря, тенью стоявшего над ним, новые бумаги, кратко читал и снова подписывал.
— Вы ведь говорите на латыни, князь?
— Достаточно, чтобы вы поняли меня…
— Садитесь, — не поднимая глаз, велел король. Его тон и бесстрастное выражение сурового лица заставляли беспрекословно ему подчиняться. Откинув полы дорожной плотной ферязи, Курбский уселся в резное кресло напротив Батория.
— Как обстоят дела в ваших владениях? — отдав секретарю подписанную только что грамоту, спросил король.
— Неспокойно, как и во всей Литве, Ваше Величество, — усмехнувшись, ответил Курбский. Ответ королю явно не понравился, скрип пера на мгновение прекратился, и он, взглянув исподлобья на князя, произнес недовольно:
— Мне, признаться, надоела ваша грызня с княгиней Гольшанской. Каждый месяц она отправляет мне письма, где обвиняет вас в различных грехах! Вы бьете ее палкой, держите в заточении, насилуете ее служанок…
— Моя супруга любит привирать, — смутившись, ответил Курбский и заерзал в кресле. Он даже не подозревал, что жена приписывает ему такие невозможные обвинения. — Простите, что наша с нею вражда так беспокоит вас в столь нелегкое время…
Баторий наконец махнул рукой, повелев секретарю пойти прочь. Тот, прижав к груди не просмотренные королем бумаги, откланялся и исчез. Король вскинул на Курбского свой тяжелый пристальный взгляд.
— Накануне большой войны мне нужно навести порядок в стране, дабы все старосты и наместники не грызлись меж собой, а все свои силы обратили против московитов!
Король отложил перо, откинулся в своем кресле и пристально взглянул на своего гостя.
— Что касается общего врага… Недавно ко мне пришел некий Генрих Штаден. Он сказал, что был приближенным великого князя и служил в его личной гвардии. Вы знакомы с ним?
— Нет, видимо, я отъехал в Литву раньше, чем он попал в Москву. — Курбский отвечал спокойно и уверенно, глядя Баторию прямо в глаза. Король же перебрал кипу грамот и взял в руки какую-то тетрадь.
— Это его рукопись. С подобной он отправился к германскому императору. Возьмите…
Курбский с некоторым недоверием принял тетрадь, взглянул на титул. Он плохо знал германский язык, но название перевел как "Обращение Московии в провинцию".
— Мне вскоре ее переведут, — молвил король, вновь откинувшись в кресле. — Некоторые выдержки он успел зачитать мне. Он пишет, что великий князь сейчас слаб и ни перед кем не может устоять в открытом поле. Также он говорит, что ста тысяч человек хватит, чтобы захватить и удержать Московию. Штаден не только сообщает, где на той земле нанять солдат, но и указывает точный путь к Поморью. Мол, это дело не составит труда, ибо Иоанн убил своих лучших воевод, а русский народ без оружия слаб и труслив.
Курбский поморщился и криво усмехнулся. Даже ему, беглецу, было не по себе от таких бредней хитрого немца.
— Кажется, это очередной прохвост, жаждущий чьего-либо покровительства. Надеюсь, вы не слишком ему поверили.
Тут князь впервые увидел улыбку короля — она была холодной и мрачной.
— Я не глупец. Но вижу, что от великого князя бегут его слуги. Может, чувствуют его скорый конец?
— Мне трудно судить, я давно там не был. Но одно могу сказать точно — победа эта не будет столь легкой, как вам описал этот немецкий прохвост. Нужно тщательно подготовиться…
— Предполагаете, что мои военные реформы недостаточно укрепят войска? — В глазах Батория сверкнуло что-то недоброе.
— Говорят, введенные вами вооружение и доспехи польских гусар сделают наше войско непобедимым, — примирительно и льстиво улыбнулся Курбский.
— Ни у одного государства нет такой ударной конницы. В степи им не будет равных!
— Возможно. — Курбский кивнул и чуть склонил голову набок. — Очень возможно. Но у польского и литовского войска осталась одна беда. Слабая и малочисленная пехота.
Конница не возьмет крепости, а в пешем бою потеряет свою силу. Нужна пехота.
— Для этого есть наемники! — возразил Баторий.
— Да, наемники… Сброд, дерущийся за деньги… Ваше Величество, я вспоминаю годы, когда великий князь был еще молод и вокруг него были дельные советники… Перед тем как покорить Казанское ханство, мы создали в Московии особый род войск — стрельцов. Хорошо обученные стрелки и рубаки, которые, выстраиваясь в шеренгу, ведут плотный огонь, и не скрыться противнику от этого града пуль. В городах они прекрасно справляются в уличных боях, которые не удобны для конницы… На их плечах мы добыли свои самые славные победы, кои великий князь приписывает лишь себе… Считаю, пехота с огнестрельным вооружением — будущая военная сила. Подумайте, Ваше Величество…