Безбилетники

Она замолчала. Том поставил чашку, бессмысленно глядя перед собой.

– А потом?

– А потом, чтобы не делить имущество, собрали деньги. Дедушка помог, вошел в положение. Кое-что продали, влезли в долги, и купили ему однушку в соседнем дворе. Успели, пока все не рухнуло. Хотя я потом, после работы, еще несколько лет полы мыла, чтобы с долгами рассчитаться.

– Ты мне это не рассказывала.

– Так и разошлись. Еще были какие-то надежды, до того случая с юристом, как его там…

– Галушко.

– Ты его фамилию помнишь?

– Да уж, такое не забывается.

– Ладно, заговорилась я, – мать вздохнула. – На дачу нужно ехать, поливать, а то воду после десяти отключат. Ты как выздоровеешь, – нужно работу искать.

– Та знаю я, – он посмотрел на свои руки. – На железку в путейцы я точно не вернусь. Надо было сразу после школы не в ПТУ, а в институт, на иняз.

– Если ты в институт надумал, то документы нужно с начала лета подавать, и ко вступительным готовиться. Ты не тяни. А куда хочешь?

Он пожал плечами.

– Ладно, отдыхай, – мать тревожно посмотрела на него, поднялась, машинально поправила волосы. – Поехала я.

– Я тебя провожу.

Они вышли на улицу.

– Ну привет. Выздоравливай!

– Пока, мам.

Он махнул ей рукой, и долго смотрел вслед. На него вдруг нахлынуло непривычное чувство отчужденности.

«Кто эта женщина? За что она меня любит? Чем она мне обязана?»

Он будто впервые увидел ее, – такую знакомую и в то же время бесконечно далекую, постороннюю его внутреннего мира.

«Эта женщина – мать. Мать – это такой человек, который тебя родил и с тех пор зачем-то заботится о тебе. Она пришла тебя проведать. Ты живешь в специальном доме. Люди вокруг дают тебе таблетки, чтобы ты стал такой, как раньше. Зачем? Наверное, потому, что раньше ты был лучше».

– Да, крепко башку отшибли, – усмехнулся он сам себе, медленно выходя из оцепенения. Встряхнулся и побрел в угол больничного парка к уже полюбившейся скамейке. Сел, вытащил из кармана припасенный с обеда хлеб, покрошил голубям.

– Би-иббиибиб! – раздался за спиной громкий звук автомобильного сигнала. Птицы пугливо вспорхнули, и тут же поспешили к скамейке.

– Что на пенсии! – Том тоскливо глянул через плечо, туда, где за прутьями высокой кованой ограды спешили по каким-то своим делам прохожие, неслись куда-то машины. Ему вдруг отчаянно захотелось перемахнуть через забор и раствориться в городской суете, – да хоть бы и так, в белых кальсонах с мелкими зелеными пятнами «Минздрав» и нелепых домашних тапочках.

– Больной! Идите уже в отделение, ужин! – строгая медсестра из окна призывно махнула ему рукой.

В столовой висел тяжелый жирный запах казенной еды. Казалось, его источали даже сами стены. Места у окна с видом во двор, как всегда, были заняты. Он подсел у коридора к какому-то новенькому больному, морщинистому деду с перебинтованной головой.

– Хорошо кормят, – довольно чавкая, проговорил тот. – Я во второй лежал. Там суп – одна вода и морковка. А тут еще и добавки можно попросить. А салатик! Прям как с огорода!

– Ага! – Том машинально кивнул, глянул себе в тарелку, и вдруг провалился в яркое воспоминание. Прошлый сентябрь, по-летнему теплый вечер. Только зашло солнце, и вечерняя прохлада уже разливалась по окрестностям. В зарослях вишни заливалась соловьем варакушка, где-то чуть подальше, в болотце, утробно квакала жаба. Он только вернулся с репетиции, мама стояла у плиты и жарила картошку.

– К вам можно? – с порога сказал он.

– О, какие люди! – мама обрадованно обняла его. – Привет, Егор. Ну, как дела?

– Нормально отыграли, у нас уже почти часовая программа. Только Монгол, как всегда, тупил на барабанах. Половину репетиции одну песню гоняли, а толку нет. Скоро сейшн в ДК, а он лажает на ровном месте.

– Сейшн – это концерт?

– Ага, когда команд много.

– Может ему подучиться где-то?

– Где он у нас подучится? Есть, конечно, Лебедь, – это лучший ударник города, но он себе конкурентов плодить не хочет. Так Монгол у Дрима видак взял, с кассетами разных групп. Смотрит, как они работают, а потом по кастрюлям повторяет. Но толку пока мало. Если не считать того, что у соседей снизу люстра упала.

– Бедные соседи.

– Ага. Я поначалу думал, что он наврал. Он вообще мастер по ушам ездить. Но потом я этого соседа у Монгола на дне рождения видел. Вдребезги, – говорит, – чуть кошку не зашибло. Рассказывает, а сам радостный такой.

– Монгол… Его же Саша зовут? Он так на вас не похож.

– Не, он нормальный. Гоповатый чуток, но не сильно.

– Есть в беседке будем?

– Ну да, как всегда. Еще же тепло.

– Укропа нарежь.

В увитой виноградом беседке они расставили нехитрую дачную посуду, и Том с жадностью набросился на еду.

– Ешь, еще добавка… – сказала мать. Ее руки, жившие будто отдельно от тела, суетились среди тарелок с едой.

– А ты чего не садишься?

– Я?.. Бери хлеб. Салату? – она задела рукой солонку, и та покатилась по столу, оставляя за собой тропинку крупной сероватой соли.

– Мам, с тобой все в порядке? – Том оторвался от еды. – Что-то ты какая-то…

– Нет, ничего. – Мать отвела глаза, сказав это чересчур поспешно, и он сразу отодвинул от себя тарелку.

– Так. А чего руки дрожат? А ну, выкладывай.

– Да так, глупость одна произошла. Не думаю, что оно тебе нужно. Как-то переживу, не волнуйся.

– Ну да. Спасибо, успокоила. Теперь я точно волноваться не буду. Что случилось-то?

– Пока ничего. – Мать снова замялась, сжала край скатерти, нерешительно замолчала. – В общем, тут у папки нашего новый собутыльник появился. Галушко – фамилия. Юрист какой-то, что ли. И он предложил папке меня отравить.

– Отравить?

– Марья Афанасьевна слышала. Моя старая знакомая, еще по прошлой работе. Она сейчас на пенсии, подрабатывает вахтером в общежитии, а этот хмырь там живет. Так вот. Позавчера они зашли туда вдвоем. Пьяные в дым, ничего вокруг не видят. А этот и говорит: «Ты мышьяка ей подсыпь. Его чуть-чуть нужно, на кончике ножа. У нее почки станут, и привет. Менты ничего не поймут, это я гарантирую, мышьяк на каждого по-разному действует. А если спросят, – скажешь, что не знаешь. Или что мышей травила. Ребенок у тебя уже взрослый. Свою квартиру продашь, к нему переедешь, и жизнь у тебя сразу наладится». Папку нашего она сразу узнала, а потом ко мне на работу зашла, и все рассказала.

– Ты ему говорила?

– Сказала, конечно, что знаю. Что если что-то случится, то он сядет. Ключи у него от нашей квартиры забрала.

– А он – что?

– Ничего. То говорит, что ничего такого не было, то не помнит.

– Ясно. – Том без интереса ковырял вилкой картошку. Есть уже не хотелось.

– Как думаешь, решился бы?

– Не знаю. Может, и нет. Все-таки столько лет вместе прожили. Хотя… Ты только не переживай сильно. Просто на всякий случай, – знай.

Мать старалась говорить легко, но выходило как-то излишне звонко, и от этого становилось чуточку страшно. Он почувствовал, как откуда-то из живота, обжигая кровью сердце, тяжелым горячим клубком поднимается в нем черная страшная ненависть.

– Ничего себе, – он взял вилку, снова положил ее, стараясь говорить ровно, невозмутимо. – А где эта общага?

– Девятиэтажка у завода. Серая такая, углом стоит.

– Ты выясни у этой вахтерши, в каком номере этот урод живет, ладно? В гости хочу зайти.

– А хуже не будет?

– А что может быть хуже? – отозвался он.

– Он же юрист… Мало ли.

– Я просто зайду, поговорю… Нет, хуже не будет, это точно. Зато если он получит, то будет думать, что отец проболтался. Тут и дружбе конец.

– Ты только папку не трогай, ладно?

– Ты сегодня домой или здесь останешься?

– Поеду, – сказала мама.

– Созвонись с этой вахтершей, прям сегодня.

– Хорошо. Вот, попробуй, я компот приготовила…

– …А компот! Какой тут компот! – сосед по столику будто услышал его мысли. – Пойду, за добавкой схожу!