Полымя

Женщины притихли.

Олег припал к горлышку. Водка ударила в небо, скользнула по пищеводу. Он оторвался, гыкнул:

– У, зараза!

Он сложил губы колечком и вытянул, будто собирался рыгнуть. Жаль, побагроветь не получилось.

Паломницы уже были на ногах. Подхватили поклажу. Видно было, что их душит желание высказаться, но они не решались, потому что кто его знает, это быдло…

Олег посмотрел на них незамутненным ни сомнением, ни тем более раскаянием взглядом.

– А я еще и пердю, – сообщил он.

Женщины сорвались с места, и когда были в паре шагов, что вроде бы гарантировало некоторую безопасность, одна – та, что с кофром, выдохнула-выкрикнула:

– Хам!

– Совершенно с вами согласен, – не стал возражать Олег. – Хам и есть. И что?

Женщины его не услышали – умчались, но Олега это и не занимало, он свою роль сыграл, был доволен и ею, и своим исполнением, а что реплика повисла в воздухе, так это издержки, не меняющие и не отменяющие сути.

Он убрал реквизит – позже глотнет еще, но сейчас и без того тепло и легко.

Оставшееся до посадки на поезд время на его скамейку никто не зарился. Олег еще пару раз слегонца приложился к горлышку. Доел колбасу, которая уже не казалась отвратной. И крекеры выгреб до донышка.

Ему не было скучно, хотя без скуки, казалось, тут не обойтись, потому что в голове подгорала прежняя каша. И разговор пускай не с самым умным, но давно знакомым и приятным собеседником – с собой любимым! – никак не складывался. И это при том, что умного не требовалось, приятного довольно.

Темнело. На западе дрожали оранжевые и малиновые отблески заката. На небе ни облачка. Ясно.

* * *

Камни возили издалека, с Онеги. Там гранитные глыбы обтесывали, грузили на барки и отправляли в долгий путь. Сквозного не было, поэтому на Новгородчине плиты перегружали на телеги, запряженные четвернями, и здоровенные битюги, раздувая ноздри и роняя клочья пены, волокли свой тяжкий груз дальше, по лесным дорогам. У северного края озера плиты снова перекладывали, на этот раз на плоты, и потом уже местные мужики, орудуя длиннющими веслами, дождавшись безветрия, доставляли ценный груз к монастырскому острову. Поначалу пытались ходить по копанке, но там неповоротливые плоты застревали, поэтому от спрямления отказались, только вкруг.

Стоило это все – и сами плиты, и труд каменотесов, и доставка – денег немереных. Хотя и считанных. Монастырский казначей за расходами следил строго. Но и то правда, что поступлений в казну было столько, что позволить можно было любые расходы. Жертвователей хватало, даже от императорской семьи перепадало, а коли так, то отчего не пороскошествовать? И когда решено было укрепить берег острова, то с легким сердцем и напутственной молитвой отказались от песчаника из окрестных каменоломней в пользу онежского гранита – бурого, с малиновыми прожилками, благородного.

И опоясали остров, как бочку обручем. Плиты уложили встык, плотно, чтобы на века стали они защитой от своеволия волн и ярости ледохода. Но на века не получилось. С каким бы старанием ни подгоняли гранитные глыбы друг к другу, сколь бы неподъемными они ни были, время оказалось сильнее – как и всегда, как и везде. Дождевая вода просачивалась сквозь щели, размывая песчаную подложку. Ручьи, струясь по неведомым подземным протокам, тоже лишали камни опоры. По внутреннему краю гранитного пояса буйствовала зелень, с которой, как ни пытались, не могли справиться послушники и трудники, а при советской власти этим и вовсе никто не занимался. Эта сорная трава была не в силах своими немощными корнями раздвинуть плиты, но действовала исподволь. Земля становилась рыхлой, мягкой, да к тому же изъеденной муравьиными ходами, и вода все легче попадала под плиты. Замерзая в морозы, она разрывала гранитное кольцо, горбатя камни. По весне, с теплом, они ложились на прежнее место, как тротуарная плитка на московских улицах, но где-то застревали, а где-то опускались ниже изначального. И все же пояс держался, поражая своей крепостью и заставляя мужчин XXI века, оказавшихся на монастырском острове, морщить лбы и размышлять о том, как он был сделан и сколько сил было положено на его создание. Женщин подобные вопросы не занимали.

Лишь в двух местах берег был свободен от гранита. Осенью 1941 года несколько плит подняли и увезли, чтобы использовать при строительстве блиндажей. И получилось годно, крепко, вот только слишком много труда потребовалось, так что попробовали – и отказались. Не до того было, немец подступал все ближе.

В тех местах, откуда взяли камни, со временем образовались небольшие заливчики, и это лишний раз указывало, что гранитный обруч был сооружен не гордыни и не красоты ради. Полукругом у этих заливчиков, уже в наши дни, были установлены скамейки, чтобы притомившиеся паломники могли отдохнуть, успокоить ноги.

Обо всем этом – как возили камень и откуда, и зачем – Олег вычитал в путеводителе и пытался рассказать Ольге, но она не смогла скрыть своего безразличия, и муж замолчал, замкнулся. Сейчас она об этом жалела. Ну что ей стоило проявить хоть чуточку интереса? Пускай и фальшивого, Олег не стал бы разбираться в нюансах. Зато все могло повернуться иначе.

-–

– Ты уж прости, но не вижу я тебя с ним рядом. Нет у вас будущего. Разные вы. Слишком разные. Он грубый, черствый, и на душе у него темно.

– Зачем ты так? Просто я не знаю, что ему нужно, чего он хочет.

– Я и не говорю, что он плохой. А что грубый, так и есть.

– Ты не сердись на него. – Ольга коснулась рукой ладони подруги. – Он такой, его или принимаешь, или нет.

– А ты его принимаешь?

– Он изменился. И я изменилась. Раньше с чем-то легко мирилась, на что-то внимания не обращала. Теперь уговариваю себя: терпи!

– Чего ради?

Они сидели на скамейке, и разглаженное затишьем полотно озера расстилалось перед ними. На неподвижной воде сидели чайки. Если верить примете, завтра будет хорошая погода.

Туфли они сбросили, находились за день и настоялись.

– Столько лет вместе. И Лера…

– Что дочь? Лера уже студентка, ей вообще не до вас. А сколько прожито… Это как посмотреть. Сама говоришь: изменился. А так не бывает, чтобы человек враз менялся, все постепенно происходит, а мы до поры этого не замечаем или не хотим замечать. Вот и получается, что замуж ты выходила за одного человека, жила с другим, а сейчас он вообще третий. И сходилась ты с тем, первым, а этому последнему, третьему, ничего не должна. Чужой он тебе. Вы давно врозь живете?

– Почти год. У него квартира от отца. Бывшей жене ничего не оставил, только сыновьям. Младшему – дачу, хорошую, большую, от кольцевой дороги меньше десяти километров. Олегу – квартиру. Туда он и съехал.

– А мать его? Может, это она воду мутит?

– Нет, она Олега вообще не касается, ни советом, никак. Она вся в его брате, там дети маленькие, трое, и сноха безрукая, безвольная, легла под свекровь, в рот ей смотрит. А той только и надо – нужной быть. Кому нужна, только тот ей по вкусу. А Олег помощи ни от кого не ждет, поэтому ей неинтересен. Отец его тоже своим умом хотел жить. Они потому и развелись.

– Слушай, а может, у него кто-то есть? – оживилась подруга. – Ну, на стороне, любовница…

– Нет у него никого. Это я бы еще поняла. Я ему безразлична стала. И как женщина тоже.

– А он тебе?

– А мне обидно.

– Я не о том. Ты его любишь?

– Иногда так жалко его…

– Раз жалеешь, значит, любишь. Но ты спроси себя: нужна ему твоя жалость? Вот вытащила ты его сюда, и чем закончилось?

– Я хотела как лучше.

– Все мы хотим как лучше, по-христиански. – Подруга нашарила ногами туфли и стала втискивать в них ступни, а они у нее были широкие, с шишками у больших пальцев, и поэтому она морщилась. – А вместо благодарности известно что получаем.

Перед лицом Ольги появился кукиш, такой плотный, словно подруга только и делала на досуге, что складывала фигуру из трех пальцев.