Полымя

По озерцу скользили пузыри, силясь оторваться от воды, взлететь. К пузырям липли белые хлопья, собиравшиеся в пену. Жалобно шевелила плавниками рыба, всплывшая кверху брюхом, а какая-то уже не шалохалась, сдохла.

Рыбы было много, но все некрупная. В позднюю весну при сильном ветре через пережабину перемахивала вода из большого озера, с ней и заносило мелочь. Но вырасти до приличных размеров мальку было не суждено, кормежка скудная, да и туристы с бреднями выгребали все едва ли не подчистую.

С тех пор как очистился отстойник, снова стал озером, летом на перешейке часто ставили палатки. Уж больно место примечательное. Песок, сухо, и тут озеро, и там вода, и деревня в стороне. Ищи место лучше – не найдешь. А вечером у костра под гитару с Митяевым: как здорово, что все мы здесь сегодня… Красота!

Все, робяты, кончилась лафа. Теперь стороной обходить будете, вам такие натюрморты с пузырями ни к чему, вам пастораль подавай в честно заработанный отпуск, а тут дрянь и вонь, вдохнуть и сплюнуть. Химия.

Он наморщил нос. Смердело. Подойди ближе – так, может, и до рези в глазах. Но Егорову и отсюда было видно: нет тут Славки Колычева.

* * *

Два часа до отправления. Можно посидеть и расслабиться. Что Олег и сделал, выбрав лавочку под березой, листья которой еще не набрали ни размер, ни летнюю шершавую жесткость.

Полчаса ему было комфортно. Словно калитку закрыл: он – здесь, все остальные – там. Все и всё – и Ольга, и разжиревший монах в наглаженном одеянии, и золотые купола Пустыни, и рябь озера – белым по голубому. Мысли бессвязно сменяли друг друга, и в этих разрывах причины и следствия было то необходимое, что требовалось ему здесь и сейчас.

Потом на лавочку уселись две женщины, явно не местные, те не стали бы приходить на вокзал так задолго. И не столичные, тех распознаешь сразу, и даже не всегда объяснишь, по каким деталям, наверное, по общему впечатлению, по раскованности, вольности жестов. И без чемоданов: у одной что-то вроде кофра, у другой рюкзачок. Паломницы.

Женщины не обратили внимания на соседа, так были увлечены разговором.

Олег пытался не прислушиваться, но не получалось. Это как после снегопада в промороженном, битком набитом автобусе, где под потолком салона, кажется, клубится туман. И вот кто-то из сидящих, кому повезло сесть, достает апельсин и начинает его чистить, а потом есть, но сначала – чистить. И запах цитрусовых вдруг становится невозможно сильным, тошнотворным и прилипчивым.

У женщин, навязавших ему свою компанию, были голоса такой громкости и тембра, хотя и не визгливые, не одышливые, что они просачивались сквозь любую преграду.

Слова тоже имели значение. И это было опять как в автобусе, когда и погода погожая, и салон не забит, и ты сидишь, но тебе не повезло, потому что две дебелые тетки через проход увлеченно трут о делах семейных, что у Гришеньки обострился геморрой, что Нона, стерва, совсем житья не дает, а Петюня, такой жены не стерпя, спивается на глазах.

– Он милый, и подрясник ему к лицу.

– Да, да, да. И бородка! Ты заметила, какая ухоженная?

– А говорит как! Будто ручей журчит.

-–

Олег зажмурился, авось поможет. Не помогло. И раньше не помогало. Такие голоса и такие разговоры уже лет двадцать не просто раздражали – выводили из себя, бесили. Проявилось это неожиданно, и поначалу он удивлялся собственной нетерпимости, а потом перестал, потому что без толку, тут что-то делать надо. И он нашел способ. Тогда только-только появились компактные кассетные магнитофоны – компактные по тем допотопным временам, естественно, а так они были побольше мыльницы. Их потом быстро перекрестили в «плееры», а те, у кого их не было, пренебрежительно в «дебильники». Вот и он обзавелся плеером, соглашаясь, что «дебильник» тоже годится. Потому что это странно, почти непристойно, когда, отбивая ритм рукой о бедро или ботинком о замусоренный пол электрички или автобуса, люди в наушниках слушают ведомую лишь им мелодию и, немо шепча губами, повторяют произносимые кем-то слова. Уподобляться не хотелось, его вынуждали. Вооруженный плеером, он становился если не победителем, то хотя бы бойцом. Надев наушники, в музыке и рифмованных строках находил защиту. Первое время… К сожалению, музыка рождала образы, которые напоминали о прошлом, говорили о дне сегодняшнем, грозили днем завтрашним. Слова песен, какими бы пустыми они ни были, тоже возвращали в мир реальный. Даже иностранные! С ними еще хуже: не улавливая смысла из-за скудости своего английского, он начинал гадать, каким этот смысл может быть, что подчас уводило слишком далеко и слишком глубоко. А хотелось не думать! Как вечерами перед телевизором, когда он отключал, если верить ученым, 80 процентов мозга.

«Тебя зомбируют», – фыркала Ольга.

«Доброволец я», – отвечал он, опуская объяснения, что без этого ящика с экраном может додуматься до такого, что жена взвоет.

Музыка в плеере обороняла все хуже, крепостные стены превратились в дуршлаг, и неприглядная действительность уже готова была восторжествовать, когда он повстречал свою одноклассницу, по-прежнему красивую, но уже другой, женской красотой. Одноклассница, как выяснилось после начальных ахов и комплиментов, работала в конторе одновременно экзотичной и самой что ни на есть прозаической. Перед расставанием, наболтавшись, его озарило, и он попросил об одолжении. Одноклассница озадачилась, но расспрашивать не стала, видимо, несколько утомленная общением с бывшим соседом по парте. Через два дня они встретились, она передала кассету и убежала, не оглянувшись и не желая возобновлять старую дружбу. В тот же вечер, в автобусе – именно таком, как надо, забитом неприятными людьми, он достал плеер, надел наушники и закрыл глаза. Нажал кнопку… Тишина. Легкий шорох. Щелчок. И голос: «Московское время 18 часов 22 минуты 14 секунд». Пауза. И снова тот же бездушный голос: «Московское время 18 часов 22 минуты…» Снова пауза. И снова голос: «Московское время…» Кассета была полуторачасовая. До без десяти восемь.

Недолог был век кассетных плееров, но не «дебильников». Вот и сейчас, в ожидании поезда, он мог бы достать смартфон – тот же плеер, да и запустить что-нибудь «тяжелое» или «металлическое», чтобы «громко и гордо», благо в плейлистах этого добра в достатке. Грохочущий ударник, рокочущий бас и запилы гитары стали бы заменой того памятного «времени», пусть и слабой, суррогатом. А если поискать в Сети, то, наверное, и «московское время» можно найти, в Инете чего только нет – все есть.

Да, он мог бы вдавить «ракушки» в уши и добавить громкости, но не сделал этого. Потому что непрошеной вернулась злость, накрыла волной. С наушниками и «металлом» в них было бы проще, но это уступка, наглядная демонстрация слабости. А он не хотел уступать. Все, извините, уже не тот возраст: что раньше годилось, нынче не катит.

Хотя уже давно не катило. Теперь и не вспомнить, когда, с каких осоловелых глаз он выковырял из плеера кассету и швырнул ее в окно. Тогда у него от случая к случаю еще пробуждалось стремление принимать жизнь такой, какая она есть, быть терпимым в надежде, что в ответ она станет снисходительной к нему. Иллюзии обычно исчезали вместе с винными парами. Пропали они и в тот день. Протрезвев, он искал кассету, все кусты под окнами обшарил, но так и не нашел. Пытался позвонить однокласснице – оказалось, она с мужем уехала в Германию, навсегда. И все, финита.

-–

– А ты маслица монастырского купила?

– А как же!

Он не уступит. Как не уступил Ольге – и уехал. Как не поддался ласковым и уже потому казавшимися насквозь фальшивыми речам монаха – и ушел. Наверное, это день такой, когда нельзя уступать, когда, будучи неправым, ты остаешься сильным.

Олег открыл пакет и достал бутылку. Она была наполовину полной. И не каким-то теткам, да хоть праведницам, хоть мироносицам, сделать ее полупустой.