Полымя

«И куда флот подевался, на сторону толкнули?»

«Если бы! Так бы хоть плавали кораблики. У нас судоходного пути на Волгу нет, как их продашь? Как на сторону доставить?»

«А сюда они как попадали?»

«По железной дороге, на специальных платформах. Те, что поменьше, целиком везли, а покрупнее – частями и здесь собирали. В порту и собирали, и я этим занимался, все что по дереву – мое. А когда теплоходы на металлолом стали резать, уволился».

«Рука не поднялась?»

«Вроде того. Вот так все и вышло: был на озере флот – и нет его. Размародерили кораблики, а потом газорезкой. В войну сберегли, а в мирное время профукали. Я вот на улице имени Хорошкова живу. Отважный был капитан! Первой военной осенью его пароходик немцы бомбами забросали. Хорошкова ранило тяжело, в руку. Так его перевязали, и он опять к штурвалу встал. И всех эвакуированных до города доставил. Уже там без сознания свалился. Кисть ему потом ампутировали, а он, как из госпиталя вышел, обратно к себе на мостик, рулить. Вот какой человек был. Он в конце 50-х умер, своей смертью, по болезни. Тогда и улицу в его честь назвали, до того она Никольской звалась, и пароходик переименовали – был «Смелый», стал «Капитан Хорошков». Это я к тому, что он первым под горелку отправился. А ведь так и ходил все эти годы: отремонтируют – и снова на воде. Тоже неубиваемый! И доплавался…»

Крапивнин замолчал. Молчал и Олег. Слова были не нужны, лишние.

* * *

Крупа просыпалась. Люба смела ее с полки ребром ладони в пригоршню другой и высыпала обратно в пакет.

Хлопнула дверь. Она обернулась.

– День добрый.

Она не ответила, только голову наклонила. Это не было неуважением. Люба к участковому относилась хорошо – по ее меркам и по сравнению с тем, как относилась к большинству жителей Покровского, не говоря уж о людях проезжих.

Егоров к такому обхождению относился спокойно. Он подошел к прилавку.

– Я не покупать. Я спросить. Ты Славку Колычева сегодня видела?

По виду участкового Люба поняла, что на сей раз отделаться кивком не удастся. И все же попыталась.

– Так видела? – с нажимом повторил Егоров.

– Заходил.

– Когда? Зачем?

– Утром. За конфетами.

– Куда потом направился, не заметила?

– Нет.

– А сам он не говорил?

– Славка?

Егоров нахмурился: да уж, нашел что спросить.

– Ладно, – нашел что сказать он. – Никуда не денется.

Участковый вышел из магазина.

Люба тоже подошла к приоткрытой двери.

На крыльце участковый столкнулся с Тютелькой и задал ему тот же вопрос – о Славке.

– А что случилось? – с ноткой наигранного подобострастия заинтересовался Тютелин.

– Да кое-что, – произнес Егоров тоном, в котором было его нескрываемое отношение к Тютельке – и недоверие, и брезгливость.

– Так, наверное, у озерца он, у Мизинца. За птицефермой. Я его там давеча видел. Сидит, смотрит и лыбится.

Участковому стоило бы сказать «спасибо», но это, пусть в самом малом, означало быть обязанным Тютельке.

– А ты чего здесь? За водкой? Все не угомонишься?

– Какая водка? Мне ж Пятнатая не отпускает, будто не знаете, своевольничает. Я сигаретами разжиться.

Егоров сдвинул брови:

– Чтобы я этого не слышал! Она – Люба, а лучше – Любовь Макаровна! Понял меня?

Участковый спустился с крыльца и пошел по дороге, по ее краю, где не так пыльно.

Люба потянула дверь на себя. Что Егоров одернул Тютельку, ее не удивило и не порадовало, на то и участковый. Только зря он так горячо, ей уже давно все равно. Пятнатая… Такая и есть, такой и останется.

Между дверью и косяком возник исцарапанный ботинок Тютельки.

– Ты чего это, а?

Люба потянула сильнее. Процедила сквозь зубы:

– Перерыв.

Тютелька не уступал:

– Продай сигареты, слышь!

Люба потянула сильнее, а потом, забывшись, еще сильнее.

– А мне не больно, – заржал Тютелин.

Тогда она замахнулась. Тютелька отпрянул. Дверь захлопнулась.

– Ах, ты… Пятнатая!

Тютелин продолжал разоряться, но Люба не стала прислушиваться, ничего нового про себя она не услышит.

Зашла за прилавок, миновала короткий коридорчик и вышла во двор.

У магазина и их дома, где она жила с матерью, двор был общий, окруженный общим же дощатым забором. И магазин, и двор, и этот забор, и работу продавщицей мать передала ей «по наследству». Сама она оттрубила в сельпо больше тридцати лет, но когда артрит скрутил руки, а радикулит спину, мать вручила ключи от всех замков Любе. Начальство из района не возражало: на хорошем счету была продавщица и за дочкой присмотрит.

Магазин выходил фасадом на улицу, а дом – на березовую рощу и этим отличался от других домов деревни, которые ставили окнами на озеро, оставляя огороды на задворках. Вот и мать сейчас в огороде, пытается что-то делать своими измученными руками.

Люба вошла в дом. Обычный деревенский пятистенок по виду и по убранству. Хотя и не совсем. Было еще одно, помимо окон на рощу, что отличало его в Покровском. В доме не было зеркал. Лишь одно имелось, в угоду матери, и то было прикрыто тканью, словно в доме покойник. И не по большому, но по малому счету так оно и было, потому что себя Люба живым человеком не считала: разве это жизнь? Она никогда не смотрелась в зеркало. Сил не было, как нет их у мертвых.

* * *

До самого города Крапивнин больше не проронил ни слова. Олега это устраивало. Хватит на сегодня невеселых историй.

Поначалу устраивало, потому что в голову мало-помалу полезли прежние мысли, и опять накатила злость на Ольгу, которая хотела как лучше, а вышло вон как. И на подругу ее… Та глаза закатила, когда он взбрыкнул, и давай креститься, словно беса увидела. И на пузатого монаха с позолоченным наперсным крестом, в отглаженном подряснике… или рясе, кто их разберет… была злость, потому что нечего лезть с внушениями и елейной улыбочкой. Отшил он его: не надо пыжиться, отче, идите вы… в келью. Там почитайте, что у вас на обороте креста написано: «Пресвитеру, дающему образ, верным словом и житием». Вот и показывайте пример, похудейте для начала.

Картинки хороводились, он их гнал – не пропадали. Лишь когда запал чуть утих, они стали нехотя расползаться по закоулкам. Но они еще напомнят о себе. Стереть их раз и навсегда не получится, у него это никогда не получалось.

Тут и глаза прояснились, а то воспоминания – давние ли, недавние – их всегда туманят.

Лес уступил полям с зарослями ивняка, издали напоминающими плохо постриженные садовые изгороди. Справа исчезало и появлялось озеро. Деревни подпирали одна другую. Ближе к городу их сменили коттеджные поселки, пускай не такие вальяжные, как подмосковные или запитерские, но видно было, что живут здесь люди с достатком, хотя вряд ли постоянно, наверняка лишь наезжают в дальнюю фазенду со всеми удобствами. На лето приезжают, на новогодние праздники, чтобы слиться с природой, прикоснуться, так сказать, к корням …

И автомобилей стало гуще, причем самых разных – от дорогих и очень дорогих до распоследних колымаг, которых в той же столице уже не встретишь, разве что на выставках ретроавто, но там они блестящие и умытые, а тут пыхтящие работяги.

По обочинам встали тетки, торгующие свежей и копченой рыбой. Через месяц-другой к их дежурному ассортименту добавятся грибы и черника.

Они миновали мост, переброшенный над озером, сузившимся здесь до размеров реки. Вдоль дороги потянулись склады, а потом снова дома, сначала одноэтажные, в отцветающих яблонях, потом повыше, до четырех этажей, потрепанные временем.

На одной из «хрущоб» от балкона до балкона было растянуто полотнище – «Мисс Элегантность. Модная одежда из Европы».

И ничего смешного, выглядеть модно нигде не зазорно и всем хочется. Пусть даже шмотки в этой «Мисс» только по лейблам итальянские и с неметчины, а на деле турецкие, китайские или с подпольных фабрик где-нибудь в Ступине или Мытищах, пошитые вьетнамскими нелегалами.