Друзья и незнакомцы

Номи однажды поклялась, что никогда не будет жить в Бруклине. Когда она приезжала первый раз из Манхэттена на бранч, то сразу после, садясь в такси, провела рукой по лбу Элизабет, как Барбара Стрейзанд в фильме «Какими мы были», и сказала: «Прелестный райончик, Хаббел». Но это случилось за два года до того, как они с Брайаном переехали, купив четырехкомнатную квартиру с лифтом в новостройке с бассейном. Элизабет же жила только в пыльных рентовках, изъеденных плесенью, со скрипящими деревянными полами. В тех местах, о которых в объявлениях говорилось, что они обладали характером и шармом, если уж не центральным отоплением и прачечной в здании.

Долговечность их дружбы Элизабет отчасти списывала на то, что у них с Номи были противоположные вкусы на мужчин и недвижимость. Завидовать друг другу им не представлялось возможным.

– Совершаю ли я огромную ошибку? – спросила Элизабет, когда они прощались, заключив друг друга в объятия. Ее малыш спал в коляске.

– Да, – ответила Номи.

– Что-то не чувствую твоей поддержки.

– Я все еще зла на тебя из-за того, что ты уезжаешь.

– Я всегда говорила, что собираюсь.

– Но ты говорила об этом так долго, что в какой-то момент я уже перестала тебе верить.

Элизабет повезло иметь подругу, которая знала ее лучше всех и была рядом все это время.

Она предполагала, что именно по этой причине она так вцепилась в районную группу на «Фейсбуке»: это заставляло ее забыть, что теперь она живет за двести пятьдесят миль от Бруклина, в городе, где у нее нет друзей.

«Я твой друг», – говорил ей Эндрю.

Но мужья не считаются.

Он тоже не обзавелся здесь друзьями, но у него, по крайней мере, были сослуживцы и забавные истории о работе.

Чаще всего Элизабет брала Гила на прогулку после обеда и проходила мимо детской площадки, где мамы стояли кучкой, сплетничали, смеялись.

«Боже, ну ты же не новенькая в средней школе, – упрекала она себя. – Подойди и поздоровайся».

Они были взрослыми женщинами. Они должны быть милы, по крайней мере в лицо. Но подойти Элизабет так и не решилась. Ее останавливала странная помесь неловкости и усталости. И страх, что их компания все равно ей не понравится.

Несмотря на то, что она уже отговорила себя от желания познакомиться с женщинами на площадке, втайне Элизабет продолжала надеяться, что те заметят ее и помашут рукой, но они этого не сделали.

Младенец насытился и закрыл глаза, его голову тянуло вниз, как якорь на дно. Элизабет отнесла сына наверх и мягко, осторожно уложила в кроватку, как будто он был бомбой, которая грозила взорваться при неправильном обращении.

Те несколько часов, что оставались до его следующего пробуждения, она лежала в постели и не могла заснуть. Хотя понимала, что должна постараться, что новый день обещает быть суматошным. Интервью с потенциальной няней, письма, на которые нужно ответить, просто время с младенцем, которое заполнится непонятно чем. Но она все пялилась в телефон, не желая пропустить, как бруклинские мамочки разбирали эмоциональную измену блондинки.

Вайолет, ее терапевт, сказала бы, что Элизабет пытается отвлечься – от секрета, который она хранила от мужа, от проблем свекра, от отношений с собственными родителями, которые всегда были напряженными, но в последнее время стали совсем болезненными.

Элизабет обратилась к Вайолет без всякого намерения возвращаться потом неделя за неделей. Она всего лишь хотела, чтобы кто-то сказал ей, что у нее клиническая депрессия, или тревожность, или что причиной ее бегающих по кругу мыслей был дефицит белка. Ей хотелось получить четкий диагноз и простое лечение, что-то, что она могла купить в аптеке или магазине здорового питания и немедленно почувствовать себя лучше.

– Терапия так не работает, – предупредила Номи.

– Послеродовая депрессия реальна, – сказала Вайолет.

– Я знаю, что реальна, но дело не в ней, – возразила Элизабет, – я всегда была такой.

Сейчас она обратилась за помощью только из-за Гила. Почувствовала необходимость подлатать себя прежде, чем сын узнает обо всех ее поломках.

Вайолет сказала, надо помнить, мысли – это пар. И посоветовала прочесть Экхарта Толле.

Когда Элизабет гуглила информацию о Вайолет, то наткнулась на эссе, которое терапевт написала несколькими годами ранее для антологии о матерях и дочерях, так что ей было известно, что у Вайолет нет детей и ее мать умерла, а любимый старик отец страдал Альцгеймером.

Иногда на приеме, когда Элизабет жаловалась на свою семью, она спрашивала себя, не подавляет ли Вайолет желание закричать: «Моя идеальная мать мертва, мой отец не знает, кто я такая, а твои никчемные родители все живут и живут. Разве это честно?»

Вайолет много зевала, и это ранило Элизабет.

Открылись глаза. Она проснулась. Только так Элизабет могла быть уверена, что поспала. Десять минут? Час? Разобраться невозможно.

Было пять часов утра. Малыш проснется с минуты на минуту. Она подумала о том, как долго их тела еще будут синхронизироваться друг с другом так, что она всегда сможет предугадать, что ребенок будет делать.

Элизабет проверила страничку «Бруклинских мамочек», пока лежала в ожидании.

Женщина по имени Хезер написала около четырех, спрашивая, нужно ли сцедить молоко после двух бокалов вина. Ей быстро ответил целый хор «нет». Хезер всех поблагодарила и призналась, что чувствует себя виноватой. Из-за того, что не получает достаточно витаминов и что ест «Орео», когда поклялась питаться только органической едой ради здоровья ребенка.

Чувство вины сближало их всех.

«Перестань загоняться, – написала одна из женщин. – Многовариантный анализ влияния “Орео” на здоровье – это опасный путь».

Элизабет призадумалась над этой фразой, удивленная.

Заплакал ребенок. День начался.

2

Летняя жара продлилась до середины сентября, но раннее утро радовало прохладой. Холодный ветер предвещал перемену погоды.

Перед работой Эндрю они прогуливались у пруда на территории местного колледжа, примерно повторяя свой прежний распорядок. В Бруклине они каждое утро доходили с коляской до ближайшей кофейни, заглядывали в окна новых ресторанов, здоровались с соседями, выгуливающими собак. Здесь не было ни кофеен, ни ресторанов в радиусе мили. Элизабет напомнила себе, что этого она и хотела – природы, спокойствия, пения птиц.

Эндрю купил френч-пресс и теперь делал ей кофе по утрам. Когда они собирались на прогулку, он наливал напиток в термокружку.

– Где же настоящие студенты? – спросил Эндрю, когда они впервые шли по Мэйн-стрит, проходящей через главное университетское здание.

– Полагаю, вот, – она махнула рукой в сторону девушек вокруг. Те стояли группками у светофора, сидели на ступеньках кампуса, мчались на пары, сгорбившись под тяжестью рюкзаков. Ожившие фото из рекламных буклетов.

– Да быть не может, – ответил Эндрю, – они похожи на шестиклассниц.

Им навстречу бежали студентки – пара по физкультуре. Их белые ветровки хлопали на ветру, когда они пробегали мимо.

Большинство из них улыбались, глядя на спящего малыша в слинге у Элизабет. Та улыбалась в ответ, стараясь казаться веселой. Хотя на самом деле была раздражена: Эндрю, проснувшись, сообщил, что забыл ее предупредить – сегодня они ужинают у его родителей. Часы после работы оставались ее единственной возможностью побыть одной, без младенца, поболтать с мужем. Она не хотела жертвовать свободным временем ради ужина со свекрами.

Они дошли до середины пруда; к ветке дерева, склонившегося над водой, была привязана веревка. Элизабет представила пьяных студенток в обрезанных шортах, с криками катающихся на этой импровизированной тарзанке. Делающих неверный выбор, который в конечном итоге не имеет значения. У них еще все впереди.

– Эти сверчки отвратительны, – сказала она. – Это они же, сверчки? Такие здоровые. Ненавижу, когда они на меня садятся, а ты?