Страница 1 из 11

Любовь эпохи ковида

Попов Валерий Георгиевич

Валерий Попов

Любовь эпохи ковида

vk.com/Limbus

www.limbuspress.ru

Незабываёмоё

Стоит мне куда-то поехать (или даже никуда не ехать), как сразу же – начинается!

Жара несусветная, а я на солнцепеке. Иду быстрей и вдруг замечаю: в тени моей – маленькая птичка и не желает ее покидать. Я останавливаюсь – и она! Пошел – и она запрыгала. Нашла место спасения, в моей тени. Куда ж мне ее довести, какой другой тени передать? Я скоро исчезну. Озираюсь… Нет никого. Ну что же, доведу ее до берега с ивами и иван-чаем, и лилиями в воде. Писатель – это тот, под кем земля цветет.

Мы не можем удлинить жизнь, сдвинув ее конец. Но можем намного «вытянуть» ее к началу, сдвигая его, восстанавливая в памяти. Для этого я и приехал в Москву. Москва – второй мой город, не главный (жизнь прошла в Питере), но сколько же всего произошло здесь, сколько связано с Москвой. Вернуть!

Первый раз я вышел на площадь трех вокзалов в январе 1946 года. Мы ехали из Казани в Ленинград – к счастью, через Москву. Огромный и весь разукрашенный Казанский вокзал поразил меня. Он был ярче и величественнее всего, что я видел до этого, включая саму Казань. В Казани мы ехали на вокзал в кузове грузовика по узким, наклонным, заснеженным улицам с низкими домами. Провожали нас неуклюжие, закутанные тетки (ближайшие наши казанские родственницы). А здесь нас встретил высокий красивый мужчина в кожаном пальто (шофер деда, Василия Петровича), и целая шеренга носильщиков в форменных робах. Они погрузили наш скарб на красивые тележки и, с тихим стрекотанием колес, покатили. Мы вышли на площадь, и я снова загляделся, открыв рот: еще один удивительный вокзал был напротив. Мама подтолкнула меня вперед: «Иди. Нас встречают!» Мы подошли к длинной черной машине у тротуара (это был ЗИС, самая большая и шикарная машина тех лет), и из нее вылез важный, в золотом (так мне показалось) пенсне и с красивым седым ежиком академик Василий Петрович Мосолов, вице-президент Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук, мой дед.

– Ну здравствуй, Алевтина! – Он обнял мою маму, свою дочь. Потом вдруг расцеловался с нашей бабушкой, Александрой Иринарховной. – Ну здравствуй, Александра!

Я почувствовал тут некоторую неловкость, какую-то странность происходящего. Наша любимая, простая, веселая бабушка – и этот величественный старец. Не укладывалось в голове, что когда-то они были мужем и женой, жили вместе, вырастили двух дочерей. В Москве (как я понял из туманных маминых намеков) у Василия Петровича была новая, соответствующая его высокому положению семья (наше знакомство с ней, видимо, не предполагалось). Он строго, без улыбки, поздоровался за руку с Георгием (нашим папой) и лишь потом повернулся к нам, трем детям – ко мне и двум моим сестрам. Особенно долго он смотрел на меня – своего единственного на тот момент внука. Я, помню, от волнения снял шапку, от головы пошел пар, и дед улыбнулся. Первый и, к сожалению, последний наш близкий контакт.

– Да! – Академик повернулся к нашей маме. – Вы прямо как снег на голову!

«Снег как раз на голову падает! – отметил я, замечая и переживая всё уже тогда. Пауза походила на прощальную. – Сейчас уедет! – подумал с отчаянием, и почему-то еще: – Пусть голова мерзнет, раз так!»

– Ну, что стоишь? Простудишься. Залезай! – вдруг сказал мне дед, и шофер в кожаном пальто отпахнул дверку.

И я, замерев от восторга, полез в роскошное алое бархатное нутро, показавшееся мне огромным. Облюбовав интересный маленький стульчик, который выдвигался из спинки переднего сиденья, я устроился на нем, абсолютно счастливый. После некоторой заминки в машину села бабушка и сестры – Эля и Оля. Родители поехали на второй машине. Сначала за окнами пролетали узкие улочки, невысокие дома. Потом пошли сплошной стеной огромные, украшенные каменными узорами здания: мы выехали на улицу Горького – главную улицу Москвы. Какая ширь, красота, высота! Восторженность моя была оценена: дед обернулся с переднего сиденья, и тень благосклонной улыбки появилась на его массивном, почти бронзовом лике. Первая улыбка Москвы! 1946 год.

Помню зеркальные стены, огромные люстры, лепные потолки. То был Елисеевский – лучший гастроном Москвы. Особо поражали витрины – съедобная красота! И вот в руках у меня, а потом у старшей моей сестры Эли оказались огромные, изогнутые по краям коробки конфет с яркой картинкой: Руслан на белом коне везет перед собой нежную Людмилу, а поверженный Черномор, пристегнутый сзади к седлу, злобно надулся. Коробки эти стали чуть ли не главным украшением скудной послевоенной жизни, и когда я видел их потом в магазинах, неизменно восхищался… но в Москве я держал эти конфеты в своих руках впервые! Такая же коробка оказалась и у Оли, младшей сестры, курносой, большеглазой, не похожей на нас, старших. Она обрадовалась, и тут же вдруг разревелась: хватая коробку, упустила розовый шарик, купленный ей мамой при входе в гастроном, и теперь шарик словно прилип к выпуклому плафону на потолке, изображающему гроздь фруктов. Деда в Елисеевском я почему-то не вижу, но ощущаю его власть. Кто нам вручил эти великолепные коробки? Неужели кто-то из продавцов? А теперь вот великолепный швейцар в фуражке и в форменных брюках с лампасами (менее значимая фигура, видимо, тут не подходила), стоя на стремянке, вытянулся вверх и старательно пытается шваброй подцепить свисающую нить, как-то накрутить нить на рейку… Помню, с каким азартом я за этим следил, даже стало весело. Есть! И величественный усатый швейцар с поклоном вручает шарик маленькой девочке. Она смеется, слезинки сияют. Так нас встретила Москва.

Это тоже Москва, но другая. Мы только пересекли широкую улицу Горького и въехали в высокую арку, а улочка тут уже узкая, и домики ниже. Мы заходим в один из них. Багаж? Не запомнил. Лишь длинный коридор за обшарпанной дверью… Это что? Мы-то жили в Казани в отдельной квартире, а тут совершенно чужие люди! И только дверь в самом конце – открыта. Проходим в нее. За столом под абажуром (как я с иронией пересказывал потом Игорьку) – образцовая советская семья! Глава семейства в кителе с погонами, маленькие проницательные глазки на длинном, с прожилками, лице, пожилая женщина (копия моего отца) и два мальчика – старший мордатый, уши не видны из-за щек, второй, наоборот, с впалыми щеками, ушастый, оживленный. Первый радостный клич – его. Потом уже хором вступает семья. Отец объяснил нам заранее… Иван Сергеевич, муж отцовой сестры Татьяны – подполковник, причем подполковник НКВД. Но не следователь – ученый, философ, доцент кафедры марксизма-ленинизма авиационного института. Держится важно. Слегка выпив, они заводят философский спор с отцом – отец хохочет, Иван Сергеевич еще больше мрачнеет. Суров!

Вся их семья проживает в единственной комнате, вдоль стен стоят кровати, в середине под абажуром – стол. Как же тут разместиться еще и нам, шестерым, вместе с бабушкой? Но в послевоенное время такие проблемы между родственниками даже не обсуждались. Детям постелют на полу, там они и повозятся, похохочут, подружатся – так и будет. А пока родственное застолье продолжается. У Ивана Сергеевича маленькие глазки то и дело вспыхивают яростью. Старший сын, Владлен – круглый, толстощекий, – всё время перебивает отца, бурно общается с нами, выкрикивает какие-то цитаты из прочитанных им пиратских книг, например, показывая на меня пальцем, вопит:

– Я узнал тебя! Ты Джон Перейра, торговец черным деревом!

Иван Сергеевич бросает на него гневные взгляды, но Владлен не унимается. Иван Сергеевич медленно поднимается, закрывая собой репродукцию картины Шишкина «Утро в сосновом лесу», замахивается правой рукой от левого плеча…