Страница 9 из 24
В таких условиях принуждение обществоведов, для которых английский язык не является родным, к тому, чтобы писать на английском, может означать только одно: закрепление ныне существующей стратификации внутри научной среды, или, если воспользоваться выражением В. Борисюк,
«воспроизводство символического насилия Центра над Периферией», «культурную гегемонию США в глобальном масштабе»[30].
Как совершенно справедливо пишет А. В. Павлов, продукцией общественных наук является
«качество населения, которое все в целом невозможно продать без государственной самоликвидации»[31].
И потому
«<…> в основе будущего национального единства должна быть гуманитарная наука»[32];
«должны быть поддержаны собственный язык, своя литература и искусство, своя философия <…>»[33].
А если так, то
«<…> причем здесь английский язык, принудительно насаждаемый в российском университетском преподавании? Причем здесь приказная обязанность гуманитариев, занимающихся проблематикой России, публиковаться на английском языке в журналах Web of Science и Scopus, где их из-за языкового и финансового барьера не смогут прочитать русские читатели, а англоязычные не будут читать потому, что это не их проблематика?»[34] (орфография источника. – Р. Л.).
Было бы, однако, неверно рассматривать такое принуждение только в культурологическом аспекте. Необходимо принять во внимание общий социальный контекст, в котором оно существует. Дело заключается в том, что принуждение обществоведов к использованию английского языка там, где в том нет очевидной необходимости, свидетельствует о восприятии продукта научных исследований как товара. Для неолиберальной идеологии такое восприятие вполне естественно, ибо в ней всякое социальное явление, любая сфера деятельности, любой социальный институт приобретает вид товара. Товар должен быть продан, но для этого требуется, чтобы информация о нем поступила на рынок. Английский язык как язык международного (не только научного) общения идеально подходит для этой цели.
Справедливости ради нужно сказать, что в настоящий момент не существует никакого принуждения российских обществоведов к тому, чтобы писать свои работы на английском языке, такое принуждение характерно для Польши, которая в своем неолиберальном энтузиазме опередила нашу страну. Но логика неолиберализма повсюду одинакова, и потому существуют основания полагать, что с течением времени российская власть догонит и перегонит польскую.
Между Польшей и Россией имеется ряд существенных различий: политических, экономических, культурных, идеологических… Однако есть один принципиальный момент тождества: ни та, ни другая страна не входит в элитный клуб стран, где проживает «золотой миллиард». Обе они занимают положение капиталистической (полу) периферии в рамках существующего в настоящее время миропорядка. Такие страны не выдвигают своего глобального проекта и даже не претендуют на то, чтобы его выдвигать. Их задача – приспособиться к наличным условиям, не помышляя о том, чтобы их изменить. Отсюда и исключительно скудное государственное финансирование науки. Наука в них превращается в бедную Золушку, которую лишь нормы приличия не позволяют выставить за дверь. В странах, подобных России и Польше, государство содержит науку более из милости, чем вследствие понимания ее общественной ценности. При этом ученым предоставлено право самостоятельно зарабатывать деньги, хотя прекрасно известно, что значительная (если не большая) часть результатов их деятельности просто не имеет и не может иметь рыночной стоимости. Но как обстоит дело в странах ядра капиталистической системы? Если посмотреть на цифры, то оно представляется несравненно лучшим. Так, согласно С. Н. Ларину и Ю. Е. Хрусталеву,
«к концу 1990-х гг. Япония выделяла на науку 3,04 % от своего ВВП, США – 2,64 %, а в странах Европейского сообщества (ЕС) на эти цели выделялось всего 1,92 %»[35].
Причем эта последняя цифра малоинформативна, так как Европа очень неоднородна и включает в себя, в частности, и Польшу. А вот такая страна, как Швеция, финансировала науку в объеме 3,8 % ВВП[36]. Итак, мы видим, что страны, лидирующие в области технологий (или действительно желающие лидировать), расходуют на науку значительно больше средств, чем страны капиталистической (полу) периферии. У политического руководства стран «ядра» есть понимание ценности института науки и воля к поддержанию финансирования научных исследований на достаточно высоком уровне. Однако это понимание, эта воля базируются, в силу господствующей политической философии, не на осознании ценности науки как фактора духовного прогресса общества, а на простом прагматическом интересе: обеспечить максимум прибыли. Такое стремление вытекает из идеологии неолиберализма, оценивающего все без исключения явления социальной жизни с точки зрения соотношения затрат и прибыли. В рамках неолиберального мировосприятия наука – разновидность бизнеса, и ее назначение, как у любого бизнеса, состоит в том, чтобы приносить прибыль. Поскольку вложения в науку позволяют повысить производительность труда не на проценты, а в разы или даже в десятки раз, ее имеет смысл финансировать. Никакие другие соображения и мотивы в рамки неолиберальной логики не вмещаются. И это в равной мере относится как к правящим классам стран, входящих в ядро капиталистической мир-системы, так и к политической элите стран зависимого развития. Но одно дело – элита страны, живущей за счет продажи углеводородов или продукции сельского хозяйства, а другое – правящий класс страны, добившейся технологического лидерства в современном мире и, что вполне объяснимо, категорически не желающий это лидерство уступать. Понятно, что в этом втором случае у элиты есть серьезный стимул не проявлять скаредности при выделении средств на науку.
В наши намерения не входит обсуждение таких животрепещущих вопросов, как определение оптимальной доли расходов государства на науку, плюсы и минусы грантовой системы, способы привлечения бизнеса к финансированию научных исследований и т. п. Да, нам приходится жить в реальных обстоятельствах, действовать в конкретных условиях, оставаясь на грешной земле со всеми ее несовершенствами. У любого государства есть много обязательств перед населением: поддержание правопорядка, обеспечение обороноспособности, финансирование системы образования и т. п. По этой причине ресурсы, которые оно в состоянии выделить на науку, не могут быть безграничными. И в том, что к науке (как и к другим сферам деятельности) применяются экономические критерии, нет ничего предосудительного. Вопрос в другом: можно ли ограничиться этими критериями при осмыслении науки как социального института? Допустимо ли вообще рассматривать науку как вид бизнеса, пусть и весьма специфический? От того, какой будет дан ответ на эти вопросы, зависит, без преувеличения, и судьба науки, и будущее общества.
Ситуация в значительной степени осложняется тем, что под общим словом «наука» скрываются явления разного типа. Если пользоваться общепринятой терминологией, в одном случае мы имеем дело с установкой на понимание реальности, а в другой – со стремлением применить полученные знания на практике. Внешне эти два вида деятельности весьма схожи. Так, авиаконструкторы, создавая самолет, проводят тщательное исследование свойств конструкционных материалов: ставятся эксперименты, накапливается статистика, выявляются закономерности, которым подчиняются эти материалы. И точно такие же по смыслу действия производятся в том случае, если исследуются законы, управляющие движением небесных тел или, например, физическими процессами в недрах звезд и планет. В обоих случаях используются научные методы исследования и достигается объективное знание сущности изучаемых процессов. И та, и другая деятельность – наука. Соответственно, люди, которые ею занимаются, – ученые. Но результат их деятельности различен. В одном случае достигается улучшение технических и эксплуатационных характеристик самолета. Общественная польза очевидна и несомненна: повышаются прибыли у фирмы-производителя самолетов, возрастают доходы у авиакомпаний, эксплуатирующих воздушные суда новой модели, выигрывают пассажиры, потому что теперь они получают возможность совершать полеты за меньшую цену с большим комфортом. Выигрывает дело технического прогресса, потому что каждая новая более совершенная модель самолета – ступенька к созданию еще более совершенной. В другом случае достигается более глубокое понимание законов природы, не приносящее непосредственной экономической выгоды. Результат деятельности ученого, который занимается фундаментальными исследованиями, – проникновение во все более глубокие тайны природы, раскрытие общих закономерностей строения материи. Ученый здесь выступает не как субъект, выражающий интересы конкретной (в приведенном примере самолетостроительной) корпорации, которая преследует свою частную цель, а как представитель человечества. Совершенное им открытие – вклад в духовную сокровищницу мировой цивилизации. И пусть разобраться в этом открытии могут лишь немногие специалисты, которые имеют достаточный уровень профессиональной подготовки, это ничего не меняет по существу. Новым знанием обогатилось все человечество – вот что главное. В случае фундаментальных исследований имеет место иной масштаб деяния, и потому требуется иной масштаб оценки. Наука раздвигает духовные горизонты человечества, избавляет от иллюзий и заблуждений, умножает его интеллектуальную мощь. Френсис Бэкон абсолютно прав: «Nam ipsa scientia potestas est». И именно в этом состоит гуманистическая сущность науки. Она заключается не в общественной пользе как таковой, а в том, что стоит выше всякой пользы. Наука, как и искусство, по самой глубокой своей природе неутилитарна. Научное знание обладает ценностью само по себе как важнейший элемент и фактор духовного прогресса человечества.
30
Там же.
31
Павлов А. В. Специфика предметности в гуманитарном познании // Социум и власть. 2016. № 4 (60). С. 120.
32
Там же.
33
Там же.
34
Павлов А. В. Указ. соч. С. 121.
35
Ларин С. Н., Хрусталёв Ю. Е. Исследование современных подходов к финансированию фундаментальных научных исследований за рубежом и в России // Финансы и кредит. Международные финансы. 2014. № 17 (593). С. 14.
36
См.: Там же. С. 15.