Ноль эмоций

Костю представляла не она. Но она добилась разрешения на встречу с ним, как только его состояние позволило перевести его из травматологии, где его прооперировали под охраной, сначала в тюремный лазарет, а потом в общую камеру следственного изолятора.

— Он поправляется, — сообщила она мне, хотя я ее не спрашивала об этом, даже зная, что она с ним встречалась.

— Рада это слышать, — сдержанно сказала я, опустив глаза.

— В каких вы с ним отношениях? — спокойно спросила она все с той же благожелательной загадочной полуулыбкой.

Она ничего не записывала, и, видимо, интересовалась просто чтобы понять.

Я была готова услышать этот вопрос от кого угодно: от следователя, от нее… Но все равно, даже зная, что меня будут об этом спрашивать, я не знала, что на него отвечать.

— Мы с ним спали, если вы об этом…

— И об этом тоже, — невозмутимо кивнула она, — но меня интересуют ваши чувства. Вы в него влюблены?

Я пожала плечами.

— Не знаю, способна ли я испытывать любовь… Но мне бы не хотелось, чтобы с ним случилось что-то плохое.

— Что вы чувствовали, когда целились в него? — в ее глазах мелькнула искра живого интереса.

Я попыталась вспомнить и ответить искренне.

— Хотела его спасти, но все, что мне удавалось — это просто не стрелять какое-то время. — Я говорила медленно, стараясь подобрать такие слова, которые бы позволили постороннему человеку хоть на миг представить себя в моей шкуре. — Эта программа, которую активировал Саидов — она блокирует собственные чувства и эмоции. Когда он произнес весь «ключ», я почти перестала видеть, слышать, двигаться, соображать, осязать… Я превратилась просто в пустоту: ничего не вижу, не слышу, не помню, не чувствую, не осязаю. Пять чувств пустоты. И приказ. Который невозможно не выполнить. Если бы он мне приказал стрелять не в Костю, а в себя, я бы точно так же выстрелила и не смогла бы ничего с этим поделать.

Светлана Алексеевна слушала меня и медленно кивала, показывая, что понимает, каково мне пришлось.

— Что произошло, когда вы выстрелили?

— Программа была завершена. Саидов говорил, что я должна была умереть. Не знаю. Я почувствовала спазм, который мешал мне дышать, но это прошло. Голова еще гудела потом, но…

— Мы нашли на записях съемку того, как Саидов работал с вами по этой программе. Как вы и сказали, был зафиксирован набор акустических сигналов… — она замялась, не решаясь повторить вслух слова детской считалочки, которая и послужила ключом активации.

— «Море волнуется раз…» — спокойно выговорила я, и увидела, как адвокатесса заметно вздрогнула, впервые проявляя нормальные человеческие эмоции. — Эта программа больше не действует. Я ее выполнила, хоть и не до конца…

— Щелкунов тоже понял, как нужно завершить программу? Поэтому он сам подставился под ваш выстрел?

— Кто? — не поняла я.

— Щелкунов. Костя ваш.

— Щелкунов? Я не знала… Да, он понял и попытался пробиться к моему собственному «Я», чтобы я продолжала сопротивляться.

Она замолчала, но не спешила уходить.

— Скажите, вы просмотрели все записи… ну, того, как Саидов работал со мной? Есть еще какие-то программы?

— Мы не уверены, но кажется, ничего подобного больше нет. Это «Море» он запрограммировал на всякий случай, это, так сказать, был его козырь в рукаве, — она явственно усмехнулась, — и он придумал это втайне от своих коллег. Он только не знал, что все ваши с ним «беседы» записываются. И мы не смогли определить, какие вещества он вам вводил.

Про «вещества» я тоже не имела понятия, хотя и припомнила, как что-то похожее говорили Левин и Костя.

На прощание она сказала, что постарается убедить следователей рассматривать мой выстрел в ногу Саидова как действия в состоянии аффекта, и что она будет добиваться моего освобождения под подписку о невыезде.

Мне не особенно верилось в подобный исход дела…

«Девчонки» в СИЗО относились ко мне настороженно. Меня никто не задирал и не лез ко мне с расспросами, как и за что я сюда загремела. Видимо, слухами земля полнится… И в подружки тоже никто особенно не набивался. Я держалась особняком, тоже не испытывая нужды ни в чьем обществе.

Только однажды одна из самых дерзких молодых девиц, тощая блондинка с конским хвостом, осторожно обойдя меня кругом, сказала вслух:

— Море волнуется раз…

Все замерли, ожидая моей реакции, и я в том числе. В звенящей тишине было слышно, казалось, как шевелятся уши и хлопают глаза.

Я медленно встала со своей койки, не делая резких движений. Медленно подняла на провокаторшу руку с зажатым в ней воображаемым пистолетом. Девица попятилась, чуть не сбив с ног зазевавшуюся соседку. Глаза ее округлились, рот остался открытым, продолжение «ключа» застряло в глотке. Я, не двигая ни единым мускулом на лице, молча смотрела ей в глаза, выдерживая драматическую паузу. И когда напряжение в помещении достигло пика и стало почти осязаемым, тихо сказала, нажав на воображаемый курок:

— Ба-бах!

Оглушительный визг раздался сразу со всех сторон, и когда в камеру ворвалась охрана, все мои соседки, сохраняя неподвижность и огорошенный вид, даже не смогли толком объяснить, что случилось.

Когда шумиха улеглась, и недовольная охранница удалилась, пригрозив нарушителям дисциплины карцером, дерзкая девица в спортивном костюме осторожно приблизилась ко мне. Я настороженно ждала продолжения инцидента, и вся комната тоже притихла.

— Ты это… не шути так больше, — осторожно сказала она, поглядывая на меня все еще круглыми глазами, часто хлопая короткими светлыми ресничками.

— Ну и ты поосторожнее, — ответила я ровным тоном, — представляешь, если бы это была реально действующая программа? А если бы я успела тут кого-нибудь покалечить?

Дамы переглянулись, и блондинка потихоньку ретировалась, посчитав, что достаточные извинения с обеих стороны принесены и приняты. Больше меня никто не доставал.

За несколько недель моего пребывания в этом месте я прошла несколько стадий: нервного ожидания и желание хоть какой-то определенности; апатии, покорности и готовности принять все, что выпадет на мою странную участь. Я с горечью осознавала, что дурацкая поговорка, бытующая среди моих соседок по камере «судьба такой шершавый» как нельзя более подходит мне.

Со временем я вернулась в то состояние, в котором в свое время пребывала в клинике Бринцевича: каждый день подчинен сложившемуся распорядку, и подчинение этой определенности — это тоже был мой способ выживать после взрыва, с которого началась моя теперешняя жизнь. Меня кормили, одевали, мне было тепло, и спала я не под открытым небом. Вокруг меня снова были люди, каждый со своей историей, со своими особенными «тараканами» в голове, но меня не покидало ощущение, что я по-прежнему борюсь за жизнь.

Потом, когда следствие достигло определенной стадии: то ли оперативники получили какие-то новые данные, то ли подтвердилось то, что я им сообщало до этого, Клочков взялся за меня с удвоенной энергией. Он снова стал выспрашивать, куда мы отправились после встречи с толкиенистами.

Я в очередной раз рассказала, как на лагерь напали двое вооруженных типов, которые интересовались конкретно нами. Как мы сбежали через лаз на речку, как потом додумались выковырять из Костика маячок. На этом месте моего рассказа Клочков задумчиво кивал своей коротко стриженной круглой головой с редким светлым пушком и рылся в своих бумажках. Потом он потребовал, чтобы я вспомнила, куда точно мы направились из лагеря.

— Мне казалось, что мы идем все время на север, — неуверенно сказала я, твердо решив не упоминать про землянку.

— У Щелкунова была какая-то цель?

— Да, — твердо сказала я. — Это заброшенная деревня, где у него был какой-то схрон: оружие, деньги и документы.

— Дошли? — азартно спросил он, вскинув на меня блестящие глаза.

— Дошли. Там Костика подстрелили.