Страница 4 из 13
– Не знаю… Кто-то вам зла желает. Лопату возьми, когда мужа не будет. Вырой из-под крыльца у себя в доме петушиный хребет. Потом перину распорешь. Найдешь в ней петушиные перья, перевязанные красной ниткой. Снеси все это к околице и сожги до вторых петухов. Мне молока и яиц завтра к забору поставишь.
Все, что сказала Матрена, к своему удивлению Шура нашла и отрыла, все сожгла, пепел растоптала галошами, потом злобно распинала, и в семье Сизовых восстановился мир и покой. Михаил вновь нашел жену свою красивой, добродетельной и разумной. Оценив преимущества положения, он снова стал горячо любить ее без устали и опаски. Все так же втроем они продолжали ходить на воскресные прогулки, но уже в другие еще неизведанные места.
Людмила стремительно подрастала. Весь свой воспитательский пыл Михаил с азартом направил на дочь. Страсть к точности и расчетам, которая подвела его несколько лет назад, пустила в нем новые корни. Сняв часы с руки, он стоял на пороге и ждал ровно восьми вечера, когда Люда должна была вернуться домой от подружек, и если это случалось минутою позже, ее молча встречал тонкий брючный ремень.
– Я хочу знать, что меня ждет впереди, – повторял он, не уставая, когда Шура спешила дочери на помощь. А с утра Михаил пребывал в искреннем удивлении, когда вместо «папа» Люда обращалась к нему на «Вы» и называла Михаилом Борисовичем.
– Да, это мой крест, и я не хочу его нести, – через полтора десятка лет вновь бушевал отчим Людмилы Михайловны, как называли ее на первой работе в библиотеке, а не Владимировны, как было на самом деле. У Людмилы родился первый ребенок, которого в честь отца она назвала Владимиром и отправила фотокарточку по почте в деревню.
– Об имени она должна была посоветоваться хотя бы со мной, – продолжал кипятиться отчим. – Она превратила меня в аморфное тело!
– Да, что же это такое-то? – спросила Шура.
– Свойство вещества, когда из твердого состояния оно превращается в газообразное, минуя жидкое. Это сухой лед, – пояснила Люда, которая уже заканчивала институт.
– Я никому не отец, а стал уже дедом! – косясь на Людмилу, продолжал он. – Какое отношение тогда этот ребенок вообще имеет ко мне? Где его отец? Мы с ним толком и незнакомы! И это, когда мы получаем взамен деревянного дома квартиру в кирпичном! Я должен работать, мне нужен отдельный кабинет и покой, а не кричащие внуки с зятьями и падчерицами! – и он так вдарил кулаком по столу, что по углам из него вылезли гвозди. – Нужно что-то делать, что-то делать… – бормотал он. – Все! Мы разводимся! Я получу отдельную квартиру! Мне нужна ты, а не чужие дети! Я просто хочу быть счастлив, просто быть счастлив… И решать уравнения только с одним неизвестным… На дворе стояла теплая осень сентября 1960 года.
По возвращении из плена Владимир Кирпичев женился на той, с которой сидел в школе за одной партой. Девушку звали незамысловато – Любовь. Вскоре у них с разницей в час родились близнецы – две девочки. Одну назвали Верочкой, другую Надей, но отличить их, когда они потихоньку становились самостоятельными, не могли даже родители. Частенько бывало, что за провинности Веры по полной программе доставалось Надежде или наоборот. Наказывала же дочек Любовь, с молоком впитавшая от матери Софьи образцы благоразумного воспитания и просто на несколько дней прекращала с ними общение. Это было самое тяжкое испытание.
Нельзя сказать, что Владимир был несчастлив, но сердце его было не на месте. Сердце его жило в Москве на фоне открыток Кремля, набережных Яузы и остроконечных высоток, где во снах с Шурой и Людой вслепую его преследовал фотограф с треногой, накрытый черным покрывалом. Он щелкал тросиком фотоаппарата, и на открытках появлялась вся семья. Открытки немедленно и повсеместно поступали в продажу в отделения связи и киоски «Союзпечати».
С фронта Владимир вернулся совершенно седой, за несколько месяцев отпустил большую окладистую бороду, такую, что с виду его нельзя было отличить от писателя Льва Толстого. Его первый приезд в Москву был неожиданным. Он буквально-таки нагрянул по адресу, который получил в привокзальной справочной и, презрев электрозвонок, костяшками ладони постучал в дверь. Открыв, Шура не узнала его и, упершись руками в его грудь, хотела уж было вытолкать за порог.
– Я просто хотел видеть, что ты действительно счастлива и у тебя все в порядке. Если нет, я забираю тебя обратно. Мы станем жить вшестером. Где наша дочь?
Голос нельзя было перепутать ни с чем. Голос остался тем же.
Через час втроем они сидели в Филевском парке и ели хлеб с простоквашей, которые Владимир привез с родины. Через много лет он приезжал повторно в последний раз, когда на белом свете я уже топтал невысокую траву. Я пытался назвать его «дедушка – ты», он напрягся и дальше я говорил уже с ним как с Владимиром Дмитриевичем, рассказывал ему про книжки и кубики, он же растерянно молчал.
Но все это было потом. А пока 25 октября 1959 года мои папа и мама проштамповали свои паспорта и пообещали какой-то тетке в ЗАГСе на Кутузовском проспекте жить долго и счастливо. Свадьбу решили справлять 7 ноября вровень после парада, а до свадьбы не трогать друг друга и пальцем, общаясь только по телефону. Москва всегда была странноприимным домом, но в первые послевоенные годы диалог:
– Я из города Сарапул Удмуртской АССР.
– А я деревни Гомзово Марийской.
– Хотела бы стать моей женой?
– Да, в принципе, я не против. – был абсолютно понятен и закономерен. Массовые миграции населения нашей части планеты в лице молодежи были спровоцированы поиском новой счастливой жизни, новых стремлений и новых надежд. Представители же уходящей натуры желали наконец-то обеспечить себе адекватную и спокойную старость, и если не нянчить внуков, то, по крайней, мере находиться в центре заслуженного внимания. Для кого-то это был первый, для кого-то последний шанс. Последний шанс представлялся и для пожилой наставницы моего отца.
Его воспитывала неродная тетка Анна Петровна по какой-то далекой родственной линии. В три года она забрала его с молчаливого согласия матери Надежды Петровны из Сарапула в Москву, чтобы вырастить из него мужчину. Самой Анне Петровне было уже не мало лет, ни своих детей, ни мужа она никогда не имела. Здоровье ее было подорвано в Порт-Артуре во время русско-японской войны, где служила она сестрой милосердия, воля же, напротив, окрепла и разрослась внутри нее так, что не осталось места душе. Она была, чуть ли не единственной женщиной, получившей Георгиевский крест за заслуги, и искренне верила в то, что испытания, жестокость и боль, ежедневным свидетелем которых она являлась, воспитали в ней человека. Отказывать страдальцам в выдаче морфия или предписывать его находилось полностью в ее ведении, и потому милосердие было связано, скорее, с военным расчетом, чем с сочувствием. Для сочувствия требовалась уже смекалка. Когда морфий закончился вовсе, на глаза девятнадцатилетней Анне попался журнал с карикатурами, который был призван поднимать пропавший боевой дух. Она схватила сестер, переодела их в военную русскую и трофейную японскую форму и к вечеру, разорванным на куски людям была представлена комедия положений. Отчаянно и неистово смеялись все. От смеха несколько человек скончались в кроватях, но на лице их была написана благодарность за чудесное избавление от страданий. Командование пришло в восторг от такой находки и немедленным приказом определило Анну в творческую бригаду для поездок по передовой и поднятия настроения раненым на эвакопунктах. Новое представление должно было быть готово уже к утру, а неисполнение приказа грозило расстрелом. Война приближалась к концу и не в пользу армии Российской Империи. Полночи Анна готовилась к расстрелу. Ни одна идея не посетила ее. Кроме стихов о любви, которые плавали в ее голове как бессмысленные рыбы, под рукой ничего не было. Но перед рассветом, когда в траве, утомившись от ночных оргий, умолкли сверчки и кузнечики, ветер с дымом донес до нее звуки рояля. Она узнала в них ноктюрны Шопена. Еще не веря чуду, она подхватилась и, влекомая то дымом, то музыкой пошла в направлении своего спасения – молодой офицер с отстреленным ухом присел во флигеле за рояль проверить, не терял ли он слух. Хоть бы он и терял его, до утра оставалась пара часов. Пара часов и спасла совершенно безнадежное положение. Анна читала стихи, офицер играл Брамса, Шопена, Грига, Глинку. Лирический эффект был ошеломителен – старший ординатор и ротмистр рыдали так, что остановить их не могли в течение часа и только кувшинами носили из колодца ледяную воду.