Страница 1 из 13
Александр И. Строев
Штукатурное небо
Роман в клочьях
Посвящается памяти моего учителя зарубежной литературы Сельмы Рубеновны Брахман
Памяти ушедших родных, друзей, близких И, слава Богу, всем моим – здравствующим ныне
«Всеми нашими полотнами, нашей музыкой, нашими стихами, нашими книгами мы ищем подобия бессмертия. Пишешь, чтобы не умереть целиком, чтобы не умереть сразу, потому что всё гибнет. И думаю, среди всех названных причин писания две самые сильные причины вот эти: поделиться с другими изумлением, восторгом существования, тайной мира и дать Богу, другим людям услышать крик нашей тоски, дать им знать, что мы существовали. Всё остальное второстепенно.»
– Отведай вина моего прежде, чем закусишь его человеческим мясом, – предложил Одиссей циклопу.
– Как твоё имя, ничтожный? – спросил циклоп, осушив первую чашу и протянул её, чтобы налили вторую.
– Я – Некто и я – Никто, – ответил Одиссей циклопу Полифему.
– Чистый нектар! Налей ещё! Дарю тебе смерть последним, когда разделаюсь с твоей командой, – и тут же рухнул на камни пещеры в глубоком сне. Не медля ни минуты, Одиссей с товарищами выкололи циклопу единственный глаз обожжённым колом маслины. Взвыл Полифем на весь остров, что на вой сбежались другие циклопы:
– Кто обидел тебя, что так кричишь?!
– Никто!!! – взревел Полифем.
– Ну, если «Никто», как мы сможем тебе помочь?! – сказали друзья-циклопы и с хохотом удалились прочь.
Наутро Одиссей вновь проявил смекалку. Попрятал своих моряков в бараньи шкуры, и чудом все бежали из заточения.
Вместо предисловия
Большое Сердце многое вместит,
и многих – даже тех, кто не захочет.
Так всё вмещает в шутку одессит,
но сам над этой шуткой – не хохочет.
Большое Сердце всех берёт на борт:
свои, чужие, что тут мелочиться?
Душа себе не сделает аборт, хотя она смогла бы наловчиться.
Всем братьям – вход. Всем сёстрам – по серьгам.
Всем недругам – вниманье до озноба.
В Большущем Сердце вечно – шум и гам.
Ему бы край – будь в нём одна зазноба.
Попытка необъятное объять,
вместить в себя весь мир с иным впридачу —
Закон Большого Сердца, и опять
оно открыто настежь – на удачу.
Про Рукавицу сказка есть, и в ней обогревались жители лесные:
Все лезли внутрь, поглубже – так верней —
и хищники, и жертвы их съестные…
Всем скопом обживали тёплый дом,
набившись в Рукавицу до отказа:
Не то, чтобы Гоморра и Содом,
но – повод для печального рассказа.
Вот так и в Сердце лезли все подряд,
хотя и не хотя – всем миром влезли!
Такие процедуры не бодрят.
Куда забиться – в тёмный угол, в лес ли?
Оно считало, что и всё, и все
должны остаться в нём – должны остаться!
А если нет – хоть ветер в землю всей —
земля решит: всё ей должно достаться.
Большое Сердце – до корней волос
гоняло кровь по жилам ясновидца…
От полноты Оно разорвалось,
треща по швам, как с сказке – Рукавица.
И вытряхнулось вон, как в снег – зверьё,
всё то, что было в Нём, а было – всё в Нём…
Но обо всём подумалось – всерьёз,
и это всё – о чём однажды вспомним.
Для Александра И. Строева вся событийная сторона, все сюжеты, все происшествия в его истории – форма и средство, а содержанием и целью становится решение задач и уравнений с максимальным количеством неизвестных и полуизвестных – тех задач и уравнений, которые предлагают на рассмотрение случившиеся события. Он каждый раз находит решение или подходит вплотную к нему, чтобы мы – читатели сделали последний шаг. Это литература для людей, которые хотят и могут идти от факта – к смыслу, от слов любви – к сердцу, перекачивающему кровь, от пролитой крови к её составу, от смерти к перерождению, от содержания через форму – к высшему и тайному Содержанию. Поэтому происшествия детской поры и даже криминальные истории начинают говорить в его романе «Штукатурное Небо» на языке поэзии и открывают для читателей глубины личного космоса. Автор подводит нас к любопытному выводу: жить – значит разгадывать загадки, а «биография – это сумма раскрытых тайн».
Поэт Сергей Геворкян, 2021
Глава 31
Абсолютно счастливые дни
«Мы часть той силы, что вечно желает блага…»
У всех нормальных людей две руки, два уха, две ноздри, два глаза. У брата моей бабушки было две пары связок, и разговаривал он хором. По этой же самой причине в самодеятельность его почему-то не приняли, хотя петь именно в хоре было его прямым предназначением.
У другого ее брата было два сердца – соответственно слева и справа. Он был высок, крепок, хорошо сложен, показывал недюжинные результаты на спортивных состязаниях во дворе. В секцию его не взяли – запретил врач, у которого из рук выпал фонендоскоп, когда он приложил его к правой стороне грудной клетки Ивана. Позже, доктора районной больницы заинтересовались таким феноменом и ради науки уломали его лечь под нож, чтобы уяснить для себя уникальную систему двойного кровообращения. Так под ножом он и остался. Было ему 22 года. Наука ничего не приобрела, семья потеряла сына.
Сама бабушка тоже не миновала раздвоений, правда не внутри собственного организма, а снаружи – у нее была сестра-близнец – Лиза. Им было по пять лет, когда неожиданная хворь настигла обеих.
– Лежите на печке и никуда не прыгайте, – говорила мать.
Шура лежала на печке, а Лиза, едва мать выходила в сени, безо всякой причины и надобности начинала скакать посередь избы то на одной, то на обеих ножках.
Не многим знакомо странное чувство, когда открываешь дверь, заходишь в собственную квартиру, от голода сосет где-то под ложечкой и, вдруг, находишь себя самого сидящим на кухне и уплетающим вторую порцию постных щей. Будто душа, расставшись с немощным телом, устав от его неприспособленности к нормальной жизни, делает то, что душе и положено делать – парить и резвиться, не обращая ни на кого абсолютно никакого внимания. Так же, в поту, в бреду, казалось и Шуре, что это сама она выписывает кренделя на дощатом полу, продуваемом снизу из щели под дверью, вторя своим желаниям. Через неделю Лиза отправилась к Отцу Небесному, а Шура, обнаружив ее мертвую рядом, кричала:
– Умерла, душа моя, умерла!
Никто не понял смысла этой отчаянной фразы. Лизу похоронили. Шура стала помогать по хозяйству. Пальцами расщепляла лучину, пока та не ушла ей под ногти до основания так, что про маникюр не стоило думать, правда, спустя уже двадцать пять лет по переезде в Москву в сорок пятом.
К войне с раздвоениями в семье прародителей было покончено – она унесла души всех, кто был причастен к подобного рода аномалиям. Аномалии остались, насколько это было возможно, семейной тайной. Никто не знал, как относиться к этим явлениям. Языческие предрассудки были напрочь вытравлены голодом 20-х годов, раскулачиванием 30-х, и массовыми вступлениями в комсомол. Предрассудки новые еще не успели оформиться. Моя прабабка запрятала вопреки всему, трясясь от страха, самодельную икону в чердачном тайнике, и никому ничего не сказала. В тот момент, когда в избе из красного угла новоявленная комиссия с торжественным остервенением экспроприировала рукотворную реликвию поколений. Пред ней, склонив головы, стояла не одна пара молодоженов, и ей же благодаря, дом всегда был – полная чаша.