Страница 25 из 29
– Очень хочу погулять с тобою по Праге. Вообще поездить по Чехословакии. Говорят, красивая страна.
– Россия тоже красивая, – сказали Каролина, – но она, как это сказать… Неубранная… Неубранная квартира. Я была в коммунальной квартире, где живет Вадим, там в коридоре дорогой дубовый паркет, но разбитый, грязный, заплеванный, мокрый. Такая и Россия – неубранная. Много несчастных животных, много собак возле помоек, грязных несчастных и злых, недоверчивых. Я хотела одну покормить, она мне показала клыки, зарычала. Злые и обиженные собаки мне русских людей напоминают с улицы. Тех, которые на улицах толкаются и ругаются. Ты, Серьожа, опять обижаешься. Вы, русские, очень обидчивые. Других вы ругаете, особенно евреев, а сами очень обидчивые и вам нельзя говорить правду. Вот Сильва, она хорошая женщина, но очень обидчивая.
«Она бывает у курчавого дома, – с сердечной тоской думал Сережа, – и при чем тут Сильва? Все время она то про курчавого, то про Сильву».
– Серьожа, Серьожа, – сказала Каролина, – улыбнись опять, Серьожа, улыбнись. У тебя обаятельная улыбка. Расскажи мне про себя, Серьожа. Ты тоже будешь доктор, как и Алеша?
– Да, мы учимся вместе. И отец доктор по женским болезням.
– А где твой отец? Здесь?
– Нет, в провинции. Работает в клинике. Но скоро ему уже на пенсию.
– У тебя до твоего отца есть ласка? Ты его любишь?
– Да. Он умный, добрый, очень культурный. Любитель и знаток Пушкина.
– А я своего отца не люблю, – сказала Каролина, – у меня отец генерал, чешский генерал. Но мама у меня хорошая. У тебя наверно тоже хорошая мама, это чувствуется. Ты очень обаятельный, добрый, а это может быть только под влиянием хорошей матери.
– Нет, я свою маму не помню. Она умерла, когда я был маленький.
– Бедный, бедный! Ты наверно на нее похож, я чувствую. Глаза у тебя материнские, да?
– Наверно. У отца другие глаза, светлые, а у меня, как у мамы. У меня мама была еврейка.
– Вот как, – оживилась почему-то Каролина, – ты это скрываешь?
– Я это не скрываю, но я это не говорю.
– Вот видишь, значит, я права и Вадим говорит правду.
«Опять Вадим», – досадливо подумал Сережа.
– Не буду больше о Вадиме, не буду, – заметив Сережино недовольство, пообещала Каролина. – Но мой папа наверное прав. Он говорил мне, что у меня слабость к евреям, когда я вышла замуж. Мой первый муж был еврей. Моя фамилия по первому мужу – Клусакова.
– Ты его любила?
– О, Серьожа, меж нами была большая ласка. Это был мой первый мужчина. Он старше меня на девять лет. Он замечательный человек, хороший чешский композитор, музыкант, пишет музыку для кино…
Подошел официант, предложил недавно полученное свежее чешское пиво.
– Да, конечно, – сказала Каролина. – Мой приятель выпьет, а мне нельзя – фигура…
Когда официант принес большую кружку пива, Каролина взяла ее и спросила Сережу:
– Можно, я у тебя чуть-чуть попробую? Ты разрешаешь?
– Разрешаю, разрешаю…
– Ты добренький, – она улыбнулась, глотнула, – это пельзенское. Оно считается лучшим чешским пивом. Но настоящее чешское пиво делают на маленьких пивоварнях для маленьких погребков. Я иногда себе позволяю. У нас есть пивной погребок, называется – «У доброго ката», у доброго палача. Там когда-то жил палач, который сам отказался от своей профессии. Правда, добренький? Ведь это редко, чтоб палач сам отказался. На вывеске кат стоит с крестом и мечом. А рядом кружка пива. Приезжай, Серьожа, приезжай, посмотришь… А в общем, Серьожа, всюду люди живут одинаково, все люди одинаковы и все хотят одного – иметь красный живот. Это по-нашему значит – красивая, счастливая жизнь.
– Красный живот, как славно сказано. Красивый чешский язык, – сказал Сережа.
Подошел официант, Сережа вынул кошелек.
– У тебя есть? – спросила Каролина, – я могу дать, – и полезла в ковровую сумку.
– У меня есть, – сказал Сережа и расплатился.
– Ты богатый. Папа деньги дает?
– Нет, я у папы не беру. Недавно гонорар получил за статью, которую мы вместе с Алешей писали.
– О чем статья?
– Да не важно… Тема статья невеселая.
– А все-таки, как называется?
– Хорионэпитилиома матки.
– Матка, матка… Ах, я знаю, что такое матка, – она подмигнула Сереже и засмеялась, – а первое слово что означает?
– Хорионэпитилиома – злокачественная опухоль темно-красного цвета. Значит, и красный цвет не всегда счастливый.
– Да, это ужасно, – Каролина притихла, плечики ее опустились, она подперла щеку рукой, – и спасти при этой, как ее, уже невозможно?
– В ранней стадии, при удалении матки и придатков имеется надежда.
– Это ужасно! Перед этим ничто не имеет цены. Но пока этого нет, пока оно кажется далеко, надо дорожить радостями жизни и пользоваться ими. Ты согласен?
– Согласен. Поэтому я, наверно, стану верующим в благодарности Богу, который послал мне тебя.
– О, верующим!… Но тебя прогонят из комсомола, ты не боишься? Ты ведь питомец комсомола?
– Питомец.
Оба засмеялись. От чешского вина и пива у Сережи кружилась голова, ноги были легкими, пружинистыми. «Ах, можно ли так влюбляться, – думал Сережа, глядя на Каролину, – так ослепляюще, оглушающе, точно в наваждении… Не будет ли расплаты за счастье? Да нестрашно, неважно, за это любую цену платить можно. Меня несет, несет, как с корнем вырванное дерево несет поток, и я готов разбиться, исчезнуть, слиться с этим, захватившим меня, потоком».
– Тебе не надо сюда? – спросила Каролина, указав на одну из занавешенных зеленой портьерой дверей и сама идя к другой.
Этот жест и эти слова обрадовали Сережу, в этом было уж нечто близкое, домашнее, даже интимное. И в туалете, среди каких-то мужчин, Сережа стоял счастливый, жалея всех, кто сейчас несчастлив. Когда он вышел, Каролина уже ждала его у входа. Эта краткая разлука и быстрая встреча восхитили кружащуюся Сережину голову. «Она впервые ждет меня!» – подумалось радостно. Сережа потянул дверь, но та не подалась Он потянул сильней.
– Поломаешь, – сказала Каролина и улыбнулась, – надо там, а ты сам, – она легко толкнула дверь и та открылась, – сам-там, тоже русским смешно. У нас на дверях написано: «сам», значит – к себе; а «там», значит – от себя.
– Когда мы повидаемся, Каролина? – спросил Сережа.
– Когда? Может через недельку.
– А завтра? Завтра нельзя?
– Завтра нельзя. Я очень занятая. Через недельку. Запиши твой телефон, я позвоню.
Сережа записал телефон и протянул Каролине. Она глянула.
– Это где-то недалеко от меня, – и сунула бумажку в ковровую сумку.
– А твой телефон, Каролина? Где ты живешь?
– Я живу у Кировской. Но лучше я тебе сама позвоню. Возьми мне такси, я уже опаздываю.
Сережа метнулся, побежал на перехват такси так решительно, что таксист остановился.
– Спасибо, Серьожа, спасибо! – и вдруг, поднявшись на цыпочки, оглушила поцелуем в губы.
Когда Сережа опомнился, такси уже уносилось и мелькало улыбающееся лицо Каролины за задним стеклом, мелькала рука, которой Каролина махала, пока все это не было заслонено потоком машин. И сразу вся суетливая жизнь вокруг помертвела. Человеческие лица раздражали, не хотелось никого вокруг себя видеть. «Неделька, – думал Сережа. – Что же я буду делать эту недельку без Каролины?… Невыносимо!»
В полусне, в полубреду добрался Сережа домой и лег на койку. Кирпичный экран горел, беспощадно освещенный солнцем. До вечера было далеко, а как же еще далеко до конца этой «недельки»! «Что она будет делать эту недельку? Опять курчавый? Невыносимо!… Я безумно влюблен. Безумно! – он крепко сжал кулаки, крепко сжал зубы, точно хотел сам себе подтвердить, как он влюблен. – И я счастлив. Да, я счастлив… Я счастлив от своей любви… – Ему было тяжело дышать, он растегнул, затем снял рубашку, снял и майку. Все мешало, он лежал в одних трусах. – Первый раз в жизни такое счастье… – думал. – Хаос, хаос, вот, что меня окружало до сегодняшнего дня… Зачем я жил столько лет напрасно? Нет, не напрасно! Тут же себя и успокаивал, – не напрасно… Я жил, жил и дожил до сегодняшнего дня. Все эти увлечения, о Боже мой, все эти влюбленности детства, которые теперь так смешны, – все это готовило меня к сегодняшнему дню, все это окружает сегодняшний день кольцами, психическими обертонами Джемса… О, Боже мой, я счастлив, я счастлив, я умираю от счастья». Он жестикулировал, потирая руки, и со стороны выглядел обычным клиническим безумцем, но не замечал этого, пока не ударился случайно, жестикулируя, головой о стену, – ударился так, что огненные круги сверкнули перед глазами. Тогда лишь, опомнившись, с болью в голове, он лег утомленный на койку, притих, однако думать продолжал все о том же, не замечая времени, а меж тем кирпичный экран был освещен уже не солнцем, а луною.