Исповедь офицера

– Леха, мы сделали это! Мы вытащили твоего доходягу. Тощий. В чем только душа держится?

И, сделав очень большую паузу, как будто вновь переживая все события того страшного боя, добавил:

– А у меня три «трехсотых», один тяжелый.

И опять затянувшаяся пауза. Он мысленно был далеко от нас, он все переживал, думал, где, как и что он мог сделать, чтобы не прозвучали эти слова – простые и жуткие, как сама война. Короткие обрывистые фразы он выдавливал из себя с большими промежутками, впервые не проявив никаких эмоций, диктуемых кавказским гостеприимством.

– Руслана не тревожь, он настоящий командир, он сейчас с ними в больнице.

И опять тишина. Молча поднявшись на второй этаж, он широко распахнул дверь кабинета, приглашая нас войти, а сам тяжело опустился в свое рабочее кресло и, подняв телефонную трубку, стал разговаривать с неизвестным абонентом на чеченском языке, но суть разговора улавливалась точно: он старался всячески организовать помощь раненым товарищам. Закончив разговор, он наконец-то обратил на нас внимание:

– Не успели мы расставиться по плану, заметили они нас, вот и пришлось работать с колес.

Телефонный звонок прервал его, и вновь, теперь уже повышая голос, он кричал на собеседника, перемежая чеченскую речь с крепкими русскими словами. Бросив трубку, он еще продолжал ругаться, вскакивая и размахивая руками, затем, немного успокоившись, продолжил:

– Как вы и говорили, русского они сразу в лес поволокли, его даже искать не пришлось, но потом…

Он запнулся и опять ушел мыслями в этот бой, проживая его снова и снова:

– Сначала двое, потом еще один. Русского с двумя бойцами мы к федералам отправили, а сами – наших вытаскивать. А тут и командир с бойцами – он своих не бросает! – мгновенно сориентировался и отработал этих шайтанов по полной.

Последние слова он произнес с особой гордостью за командира ОМОНа. Вдруг до этого молчавший Долгов задал давно сверливший меня вопрос:

– А где освобожденный?

Бувади даже обиделся:

– Я же сказал – федералам отправили. Куда и кому, не знаю. И не до этого мне было, у меня трое раненых на поле боя.

Да, с такими аргументами не поспоришь…

– Ну, хотя бы данные его записал?

Он посмотрел на нас осуждающе и произнес:

– Некогда мне там было писаниной заниматься.

А затем, как-то подобрев, осознавая, что все-таки мы правы со своими вопросами, на которые у него нет ответов, он, заглаживая свою вину, сказал:

– Твоих убоповцев я отправил в Ханкалу, они отличные боевые ребята, ты извинись за меня перед ними, что не взял их с собой. Я что им, то и тебе говорю: вы нужны не только здесь, но и в своей Москве, своем Новосибирске, честные и знающие милиционеры там нужны не меньше, чем здесь. А я здесь и только здесь – я на этой земле родился, я здесь живу, я ее защищаю, в нее и сложу свою голову.

И он сдержал свое слово: 13 сентября 2006 года на границе с Ингушетией в боевом столкновении с бандитами Бувади Султанович Дахиев заслонил собой зарождающийся хрупкий мир Чеченской Республики, получив полную грудь свинца, не дав долететь ни одной пуле на территорию родной ему Чечни. Вечная ему память!

И, покуда живо поколение, всегда будут помнить нелегкий и смертельно опасный труд солдат правопорядка и с благодарностью смотреть на ветеранов боевых действий на Северном Кавказе дети и внуки освобожденного человека, который так и остался для нас неизвестным русским, прошедшим через горнило плена чеченской войны. Так мы о нем и будем думать.

И поминать добрым словом боевую машину «жигуленок».

Серый

(у механизма победы в шестеренках сотни зубцов)

Матушка-земля заботливо принимает все, что предается ей с любовью, обильно политое потом, кровью и слезами: от налитых золотистых зерен, чтобы заколосились бескрайние хлебные поля, до закопанных бессчетных сокровищ и кладов, укрываемых от лихих людей, – для процветания потомков, на будущие благие дела. Да и тела наши бренные, поливаемые слезами расставания, принимает земля со скорбным отпечатком на лике погоста. Все-все принимает с материнской заботой. Одно не приемлет ни под каким видом – больно ей, когда вонзают в нее занозы поганые.

Даже через мягкую подошву кроссовок я ощутил, как земля делает вдох, чтобы кашлем отторгнуть, изрыгнуть несколько килограммов тротила, сконцентрированного в заложенном по всем правилам минно-взрывного дела фугасе. Опережая короткую команду «ложись», я распластался на обочине дороги, вжимаясь всем телом в придорожную насыпь. Уткнувшись лицом в грязь, сжал руками голову, закрывая ладонями уши и затылок. Гром взрыва прервал команду «ложись» на последнем слоге, ударил по ушам, почти одновременно с ударом горячего спрессованного молота взрывной волны.

Дорога встала на дыбы, и в небо устремился растущий столб камней грязи и дыма, а не найдя в небесах поддержки, раскрылся зонтиком, шляпкой ужасного, ядовитого гриба. Я не видел его, с закрытыми глазами втягивая на вдохе расплющенными ноздрями всякую гадость, – я его знал. Нет, это не гриб, это огромный бутон цветка, смертельно-серого цветка, мгновенно вырос и расцвел на пути группы инженерной разведки, которая ежедневно разминировала дороги, работая на грани нервного напряжения, где расслабление смерти подобно. Один неверный шаг, неверное движение – и распускается адский цветок, вырастая на месте, где благодатной почвой для него становится смертельная ошибка либо дьявольская гримаса судьбы в виде радиоуправляемого фугаса.

Вырвавшийся из преисподней, адский бутон распускается, разделяя жизнь на «до» и «после». Вырастает мгновенно, и, чтобы отличаться от встающей дыбом, опаленной чеченским солнцем придорожной земли, разукрашивает свои мерзкие серые лепестки фрагментами солдатских тел – руками, кишками, ногами, вырванными из благоухающего всеми прелестями цветущего и по-матерински нежно-ласкового начала кавказского лета.

Не успел еще развеяться дым, а саперы мгновенно откатились, приняли боевой порядок, ощетинившись оборонительным кольцом, отработанным до автоматизма не на учениях, а в самых что ни на есть боевых условиях, ожидая внезапной атаки либо подлого обстрела из засады.

Старший лейтенант, которому, судя по возрасту и абсолютно седой голове, давно уже пора командовать полками, осипшим голосом на понятном только ему и его бойцам языке прокричал пару отрывистых коротких фраз, делая упор на выкрикиваемые цифры, и, получив такие же цифровые ответы, стал бледнеть на глазах. Его одутловатое круглое славянское лицо вмиг осунулось, на нем выделились неестественно огромные пульсирующие желваки. На похолодевшем бледном лице медленно краснели, наливаясь кровью, некогда добрые голубые глаза. В этих глазах была и боль, и злость, и ненависть. Этим озверевшим взглядом он шарил по «зеленке», прожигая, как лазером, деревья, кусты и всякую поросль, стеной подошедшую к дороге, выискивая тварей, скрывающихся в зеленой непроглядной чаще.

Вспомнив о моем существовании, он повернул голову, оценив меня в данной ситуации больше как обузу, нежели как помощника, и продолжил отдавать команды своим бойцам, и радиоэфир, координируя действия идущего на удалении автомобиля «Урал».

Взгляд военного офицера кардинально отличается от мировосприятия оперативника: для него взрыв – это только начало, и он обшаривает взглядом все вокруг, просчитывая и выискивая, как и откуда ожидать дальнейшего развития угрозы. Я же, как оперативник, воспринимаю взрыв как произошедший факт и, подняв голову, первым делом уткнулся взглядом туда, где еще все слабо просматривается из-за расползающихся, оседающих клубов пыли, профессионально фиксируя место происшествия и только потом расширяя сектор внимания.

«О БОЖЕ!» – оседающие клубы пыли открыли корчащееся посреди дороги тело солдата.

Выскакивая из своего укрытия, отталкиваясь одной ладонью от земли, а второй рукой опираясь на зажатое мертвой хваткой цевье автомата, я сделал рывок в сторону бедняги, готовый в несколько прыжков оказаться рядом с ним. Но в то же мгновение стальная хватка за лодыжку и мощный рывок назад распластали меня на земле, как лягушонка.