Страница 11 из 18
Новая песня. Длинная, да? В моём арсенале таких было немало. Я любила их так же, как всевозможные истории.
Говорила мне бабка лютая,
Коромыслом от злости гнутая:
– Не дремить тебе в люльке дитятка,
Не белить тебе пряжи вытканной, —
Царевать тебе – под заборами!
Целовать тебе, внучка, – ворона.
Ровно облако побелела я:
Вынимайте рубашку белую,
Жеребка не гоните чёрного,
Не поите попа соборного,
Вы кладите меня под яблоней,
Без моления, да без ладана.
Поясной поклон, благодарствие
За совет да за милость царскую,
За карманы твои порожние
Да за песни твои острожные,
За позор пополам со смутою, —
За любовь за твою за лютую.
Как ударит соборный колокол —
Сволокут меня черти волоком,
Я за чаркой, с тобою роспитой,
Говорила, скажу и Господу, —
Что любила тебя, мальчоночка,
Пуще славы и пуще солнышка.
(Прим. автора: стихотворение Марины Цветаевой «Говорила мне бабка лютая»)
Это была простая песня. Не такая аристократичная, какой казалась мне прошлая. Её пела мне бабушка, когда я была маленькой. В моей памяти они всегда лились именно её голосом. Ему я и хотела вторить. Могла ли? Сложный вопрос.
– Твоему голосу не подходят такие песни, – раздался голос снизу, – прошлая была мелодичнее. Не думаешь?
Я дёрнулась, попытавшись подскочить на ноги, но поскользнулась и впилась обожженными льдом пальцами в крышу. Это принесло свет в мои мысли.
Безопасность. Он же обещал её мне тогда. А если я уже пришла, то и смысла бежать нет.
– Вы меня накажете? – всё, что я смогла произнести.
Достаточно тихо и неуверенно. Но именно этот вопрос существовал в моей голове сейчас.
Господин услышал, будто даже со смехом ответив:
– Накажу? Это лишнее. Поёшь ты красиво, а мне удивительным образом нечем заняться ближайшие… несколько лет.
Между нами повисла тишина. Я сидела и следила за своим колотящимся сердцем и одновременно думала обо всех слухах о нём.
– И всё же, как твое имя? – мягкий вопрос от лорда.
Не заставляющий меня отвечать, однако… именно так я себя чувствовала. Кто вообще мог дать мне право не ответить ему?
– Я…я… милорд… я не… – я практически забыла, как выдыхать, не зная куда деться от его вопроса.
Чем спровоцировала его приглушенный смех.
– Хорошо, – сдался он, кажется, с улыбкой на губах, – никаких имен.
Я выдохнула.
– Насчёт стихотворения, то однозначно первое, – он был задумчив.
Я немного подалась вперед, словно желая увидеть его или быть ближе.
– Потому что оно не подошло к моему голосу? – руки сжали второй металлический «поручень».
Пальцы вмиг заледенели, но убирать их я не стремилась.
– Потому что оно не подходит к тебе, – странный ответ.
Откуда бы он мог знать, что подходит мне, а что нет? Не скажу, что он ошибся, потому что первое мне и в самом деле было ближе, но…
– А что тогда подходит вам, господин? – поинтересовалась я.
Я рисковала. Он мог сейчас разозлиться и сказать мне, что вопросы от меня точно не требуют его ответа, однако до меня вновь донеслась усмешка.
– Стихи и песни в общем не про меня, – спокойный, но насыщенный тон, – может скрипка. В аккомпанементе фортепиано. Но что-то однозначно спокойное.
Я кивнула, будто бы для себя самой. И погрузилась в мысли. Больше всего интересовали названия. То, что это были музыкальные инструменты, было понятно, но вот что они из себя представляли…
И это восхищало. Новые красиво звучащие слова, словно из другого мира. Я бы хотела спросить, есть ли у него часто мелькающий у аристократов белоснежный носовой платок и пуговицы. Хоть одна то должна быть!
– А… а я представляю вас как что-то грозное и… впечатляющее! – я едва не захлебнулась собственным восторгом, – может барабаны или…
Даже вскочила на ноги, всплеснув руками и распахнув глаза, со счастьем рассматривая потемневший ночной мир, проносящийся мимо. Или это я проносилась мимо него?
– Барабаны?! – его удивление читалось даже в холодном воздухе, – барабаны, – повторил он уже спокойно, но с сомнением, – потому что раньше их использовали военные?
Потому что я не знала больше ни одного инструмента, кроме несчастных барабанов – вот какой должен быть мой ответ. Я даже не знала, кто и когда их использует. Только слышала, как говорил о них муж сестры, когда ещё была дома.
Я стушевалась, ощущая, как с лица сползает улыбка, а после села на всё тот же поручень.
– Да, наверное, – шепнула неуверенно.
Он почувствовал мое сомнение сразу же:
– Меня впечатлило твое воодушевление, – его слова буквально улыбались, – однако, ты более юна, чем я предполагал, – теперь тон стал суров и надменен, – это даже к лучшему.
На минуту мы оба окунулись в молчание, прежде чем его прервала я сама:
– Мне семнадцать, милорд, – вновь солгала я.
Снизу послышался его тихий смех.
– Замечательная цифра для лжи, – насмешливый тон, – ты назвала её же, когда устраивалась сюда?
Я поджала губы.
– Нет, господин, – я неожиданно вспомнила с кем разговариваю, – меня не спрашивали вовсе.
– Не спрашивали? – его голос стал суровым и немного злым, – тебе меньше пятнадцати, – «догадался» он.
Я мотнула головой.
– Мне больше, милорд, – в кои то веки не соврала я.
Он, кажется, вновь подобрел и расслабился.
– Намного? – будто ленивый вопрос с присущей ему насмешливой манерой.
– На два года, – сообщила ему я.
Почему-то мне хотелось уподобиться ему в смехе. Наверное, из-за того, что это даже близко правдой не было, однако увидь он меня, то подумал бы над этой цифрой.
– Как скажешь, – не поверил он мне ни на каплю.
Но спорить не стал.
– Ты умеешь играть на каком-нибудь инструменте? – задумчивый вопрос от мужчины.
Вновь мотнула головой и опомнилась.
– Нет, господин, – процедила я.
Я хотела сейчас увидеть его выражение лица, чтобы узнать, хмурится ли он или вновь надсмехается. Смотреть на милую, широкую, кривую, растянутую, весёлую, живую, лучистую улыбку. Любую. Даже злую или надменную, принижающую. Но я могла лишь смотреть на тёмное беззвездное небо, прижимать к себе тощие колени и кутаться в ткань платья, спасаясь от пробирающего тело холода.
– Умеешь петь такие песни, но никогда даже не садилась за фортепиано? – удивился он, – ты дворянка? – интересующееся, а после поспешное, – постой. Какая ты дворянка, если тебе не больше пятнадцати, и ты… сбежала из дома? – прямой вопрос.
Но ответить на него мне было тяжело.
– Да, господин, – я выдохнула густой пар изо рта.
– Это чувствуется, – прохладное, – мы уже отъехали далеко от поместья твоего отца. Вернуть тебя возможно только на почтовой карете. До первой остановки могу выделить тебе офицерскую комнату – но не более.
Я дождалась нескольких секунд, чтобы не дай бог не перебить его, а после почти с мольбой сказала:
– Не надо, пожалуйста! Я не дворянка, господин! Устроилась работать сюда, а не…
– Знаешь в чём основное отличие между крестьянами и такими, как ты? – спросил он, только ответа не требовал совсем, – речь. Ни одна девушка низшего сословия не способна выразиться так, как делаешь это ты.