Страница 6 из 136
— Не царь, а воровской «царек» и Самозванец, Сидорка-вор у вас… С Маринкой, с ведьмой! — начиная горячиться, отрезал Горчаков. — Да и за собой ведет тот вор окаянный воров да татей таких же; людей разбойных насылает на Русь святую, на землю на родимую!..
Седой, степенный есаул Порошин, удержав Дзюбу, который уже ухватился было вместо ответа за рукоять сабли, гулко забасил, поглаживая свои длинные усы:
— Послушаю, у москвичей язык уж так-то ловко мелет!.. И на што тут столько ветряков-помолов поставлено на въезде, на Пресне, тута да на Яузе-реке!.. Без них — все смелете, што ни попало на жернова московские. «Сам вор и — воровской царек!..» Э-эх ты! Не молод, брат, да, слышь, и не умен, как видно по речам. Не кипятись, не фыркай, паря. Дай слово мне сказать!.. Ну, «вор» у нас… Ну, «воровской царек»!.. А хто у вас-то? Бояре хуже вора! Предатели, изменники свои. Как в Тушине стояли мы с Димитрием, с царем, так все бояре ваши главнейшие у нас в гостях перебывали… Челом добьют смиренно вору-то. Тот им чинов подаст, и вотчин, и земель, и деревень, как добрым. А там, глядь — у Шуйского-царя опять и объявились. Тот жалует желанных «перелетов», бояр лукавых… Пока и этого царя не скинули и клобуком его не накрыли… Вот что бояры-то ваши делать горазды! Семибоярщина у вас, я слышал. Собором выбирали правителей, набрали семь… А считать — осьмой к ним затесался… Голицын, князь Василий, самый-то лукавый боярин… Сам Владиславу присягать сзывал народ, а сам — себя в цари московские ладил не таясь!
— Присягали Владиславу, да не все! — отозвался неожиданно пожилой дьяк.
— Ну нет, Иван Елизарыч, што зря толкуешь! — перебил дьяка его товарищ, видя, что на них обратили внимание. — Присягали Владиславу, так оно и есть. Не зря, слышь, сват, собор собирали Земский.
— Вестимо, соборное дело, — поддержал Кропоткин второго дьяка, снимая шапку и приветствуя обоих. — Собор земли — великое дело. И цари его слушали, не то што мы, людишки последние. Слышь, Грамматин, те правду бают.
— Собор, — не унимаясь, возразил тот, кого назвали Елизарычем, дьяк Иван Елизаров Курицын. — Уж ты не знаешь, какой собор был собран? По чину ли, по ряду! Ни-ни! От городов людей и не сзывали… Кто был в Москве под рукой из людей служилых да из торговых — тех на собор и звали… А что сам князь Мстиславский писал на города в грамотах, которые были про Владиславову присягу? Слыхал?
— Я слыхал, — угрюмо, нехотя отозвался Грамматин, чувствуя, что некстати завязался спор с ярким противником партии Владислава.
— Ну, ты слыхал, так они не слыхали. Вот што в грамотах боярских написано: «Нужды-то нет, чтобы от городов людей собрать, да и ехать на Москву небезопасно… И порешили Владиславу крест целовать, чтобы смуте конец положить». Нешто это было настоящее, всеземское решение! Как скажете, люди добрые?
Молчанием ответила толпа. Но их поникшие головы и насупленные брови ясно говорили, что думают люди московские, хотя и присягнули они Владиславу.
Первым снова подал голос есаул Порошин.
— Вот она, правда-то! Как масло на воде всегда выплывет. И к такому-то царю, леший его знает, кем избранному, — великое посольство от Москвы ехать собирается, челом бить: шел бы царством владеть!.. Привезут из Литвы «царя», неча сказать! На трон московских государей православных — Жигимонт сынка пошлет, Владислава… Коли не сам еще на трон полезет, ксендзов с собою насажает тут же!.. И уж тогда над верой православной вдосталь поглумится! А наш-то вор — не вор, да, говорю, хрещеный! И кругом нево — все православные, не люторы, не латинцы да ксендзы треклятые с гуменцами пробритыми на самой плеши!.. Черти гололобые! Вот первое вам дело! Скажу еще и другое. Мы с «вором» да теснимся дружно в круг… У нас и сила!.. Мы еще покажем ляхам, и Литве, и гетману Жолкевскому… Счеты сведем еще!.. А вы… Гляжу на вас… Э-эх, стадо беспастушное!.. Хоть то бы поглядели, што на Руси на всей теперя сотворилось! Што ждать еще нам надо… Подумайте вы, бороды худые!..
— Молчи! И без тебя, чай, знаем! — угрюмо проворчал другой торгаш, голова стрелецкий, Философов, стоящий в толпе.
— То-то вот, «молчи»! — не унимаясь, продолжал Порошин. — Не по ндраву пришлося. Правда глаза колет. Я по земле Московской погулял, по вашей… Вон тута стоят кругом, я вижу, люди из разных концов… со всех краев земли Русской.
— Вестимо! На торгу, как в боярских закромах: со всех полей собран хлеб-разносей! — отозвались голоса из толпы, которая теперь еще теснее сгрудилась вокруг кучки спорщиков, видя, что начался словесный бой, без угрозы для чьей-либо жизни.
— Так вот, люди добрые! — вдруг обратился смышленый казак к толпе. — Вы бы нам и порассказали, что деется теперя по всем углам? А мы послухаем. Гей, ты не из смольнян? — обратился он к коренастому парню лет двадцати пяти, в белых портах и рубахе, с дырявою сермягой на плечах, с измызганным грешневиком на спутанных, белесых волосах. Водянистые светлые глаза выделялись на темном, обветренном, исхудалом лице, опушенном редкой светлой бороденкой и усами.
— Оттедова! — почесывая затылок, отозвался парень.
— Вот то-то, гляжу я, больно мне рожа твоя знакома. Глупая, белесая, как и надо быть у вашего брата, у смоленских круподеров. Поведай, парень, сладко ли вам живется с той поры, как польский короленок, царь московский, избранный пан Владислав, литовская собака, — вас милует да жалует!.. В полон берет, стреляет, топит, режет!..
— Во… во… во! — широко ухмыляясь, подтвердил парень. — Так все и есть, дядя. А ты из насой стороны, сто ли ца?..
— «Што ли ча!..» Нет, не из «васой»!.. Тамо дураков и без меня довольно. Сюда ты как прикатил: верхом али в колымаге…
— Гы-гы-гы! — загоготал парень. — Вярьхом… да в колымаске!.. Гы-гы!.. Песечком! Эхе-хе! Нет ни лосадки, ни телеги… Ноне нет ницаво! На рубежи посли мы, знатца… Так думалось: послободнее тамо, на рубежах!..
— Ну, и што же? — спросил Кропоткин.
— Мурзы, слышь, отогнали нас, — отстраняя сюсюкающего парня, заговорил его товарищ, одетый также, но чуть пообрядней. И бойко продолжал: — Мордва, чуваши да мурзаки татарские, что близко к рубежам понаселилися, они тамо и шмыгают… Землю захватом забирают, кормов нам не дают ни для скота, ни для себя… С мястов гоняют, чуть осядем где-нигде… Мы вот собралися и гайда на Москву!..
— А тут, гляди: вам закрома открыли… поят и кормят досыта? — спросил Порошин.
— Ку-уды-ы-ыы!.. И то день третий, почитай, не емши… В обители поночевали ночи две, тамо и покормились маненько… Работы нет… Дялов-то никаких… Потуже животы перетянули поясами и терпим!.. А теперя — ошшо куда ни есть пойдем, искать удачи…
Ступай туды — неведомо куды… ищи тово — неведомо чево! — усмехаясь, произнес Порошин. — Ай, молодцы робята. На ногах не стоят, а духу не теряют… А ты отколь?..
— Каширские мы будем! — забасил пожилой, высокий, худой мужик в азяме и овечьей шапке, к которому обратился есаул.
— Известно, хто мы! — подхватил стоящий рядом человек помоложе первого, в свитке домотканого сукна, в коневых сапогах. — Мы-ста однодворцы. Да — тесно стало на Кашире ноне… А на Москве, слышь, надобе людей и ратных, и служилых… да и всяких, хто головы на плечах не теряет… Што день — здесь драча да битва идет… Уж сами видели, чуть побывали здеся. Мы к боям охочи… Мы — люди боевые, однодворцы. Вот и пришли, поищем счастья, доли, коли Господь пошлет…
— Бог на помочь, друзья! — с поклоном обратился к ним Порошин. — Ваша правда. Где теперя и подраться, коли не на Москве. Что час, то льется кровь, да сколько понапрасну!.. Я хоть казак, да не дурак, я понимаю… Хоть было б из чево чинить кровопролитье!.. Нет, никому не лучше от всей свары московской от вашей. Всем боль и досада великая, как я вижу да слышу!.. Хошь и нет тута вора-царя, как в Калуге ноне у нас!.. Ну, ты — чем радовать нас хочешь? — обратился он к чисто, нарядно одетому, кудрявому мужику, очевидно торговцу, который высунулся вперед из толпы и ждал, когда ему можно будет вставить свое слово.