Университеты

Владельцы помещений, раздувшиеся от золота и собственной важности, при одной только попытке поговорить на тему аренды, раздувались африканскими жабами, выкатывая порой совершенно несообразные условия. Я готовы был переплатить втрое, вчетверо… но не в десять же раз?!

Самомалейший успех одного из многочисленных художников, удостоенного пары строк в газете, вызывал безумный совершенно ажиотаж как у его коллег по творческому цеху, так и у владеющих помещениями буржуа. Цены ползли и ползли вверх, а самое главное, люди готовы платить!

Безденежные предлагали в отчаянии собственные произведения, посвящения щедрому меценату и даже самих себя… в любом варианте! Раздутый этот ажиотаж, с наркотическим совершенно угаром и решительно нездоровый, превышал все мыслимые пределы здравого смысла.

Один из владельцев, согласившийся на переговоры, несколько раз за время разговора повышал стоимость аренды, а потом и вовсе – выкатил непременным условием собственное возвеличивание моими силами. Буквально вымороженный подобной наглостью, я выслушал-таки предложение. Это было решительно непросто, поскольку буржуа, видя моё молчание, принял его за смиренное согласие, и больная его фантазия генерировала всё новые и новые условия.

– … будьте любезны прибыть к нам на обед без опозданий, мы пригласим фотографа и соседей, и будет очень некрасиво заставлять их ждать. Расскажите несколько историй… Да! Непременно захватите с собой несколько сувениров! Вы же догадались привезти их из Африки?

– Хватит, милейший, – прервал я токование буржуа и подозвал официанта, оплатив свой кофе.

– Вы не понимаете! – ударил в спину отчаянный вопль, но я даже не стал оглядываться, – Вы…

Сдвинув шляпу к переносью, дабы не быть узнанным, направился бродить по улочкам Парижа, пребывая в самом дурном расположении духа. Обращаться к парижским своим знакомцам за услугой решительно не хочется, хотя тот же Вильбуа-Марейль пользуется колоссальным авторитетом во Франции и настроен ко мне вполне дружественно.

Но быть должным… Не имея ничего против генерала, я помню, что он военный и начинающий политик, и стоит только мне оказаться ему должным, как из самостоятельного игрока я рискую превратиться в чужую фигуру.

Не что чтобы я вовсе уж новичок в политике, но это даже не другой уровень, а пожалуй, что и цивилизация. Ориентируясь немного в сложных взаимоотношениях народов и племён Палестины, я не могу пока уловить логику народов цивилизованных, а точнее – представителей так называемого Высшего света. Очень уж много символизма в их птичьем языке жестов и полунамёков, предполагающем у собеседника схожее воспитание, образование и даже мировоззрение.

Племена бедуинов или разнообразные иудейские секты опираются на вывернутую подчас, но всё ж таки логику, которую можно ухватить хотя бы вчерне. Даже сами обычаи их, подчас весьма странные человеку постороннему, всё ж таки предполагают большое снисхождение к гостю. К тому, что он может оказаться человеком из другого совершенно народа и вероисповедания. Полагая себя безусловно правыми и праведными, они не мнят себя центром Мира.

В Европе, как я успел уже убедиться, большое значение имеют формальности и мелкие, неуловимые подчас детали, непостижимые человеку со стороны. С этим нужно если не родиться, то как минимум прожить лет десять, непременно притом вращаясь в Свете.

Стократно сложнейший язык жестов, символов и недомолвок. Ошибиться легко, и думая, что ведёшь обычную беседу, можно криком кричать на этом птичьем языке, объявляя себя сторонником, а то и вассалом какого-нибудь политика.

Есть мастера, способные так "сыграть" собеседника, что он не сможет возражать, даже понимая суть происходящего. А уж если не понимает…

Через полгода-год я, пожалуй, разберусь хотя бы немножко в этих хитросплетениях, да и покажу себя заодно хоть каким, а игроком. Не фигурой.

Сейчас же, не имея толком репутации именно что европейской, да ещё и имея за спиной не надёжный тыл, а враждебную фракцию Крюгера, вляпаться могу буквально на ровном месте. Точнее даже – вляпают, это к гадалке не ходи!

И чорт бы с ней, с моей репутацией! Утрусь. Перешагну и дальше пойду. Но это сам. Будучи частью русской фракции Южно-Африканского Союза, подвисшей на волоске в этом самом Союзе, рисковать права не имею.

Погрузившись в размышления, я бродил по улицам, избегая инстинктивно людского столпотворения, и забрёл на старые улочки. Не трущобы ещё, но дома не новые, местами с облупившейся штукатуркой и прочими следами небогатой совершенно жизни. Ну и сарайчики и сараюшки, пристроенные кое-где очень утилитарно, добавляли пейзажу уютной реалистичности.

Когда же вокруг начала кружить стайка подростков, я усмехнулся ностальгически, вспомнив милые моему сердцу московские улочки и Молдаванку, с их неизменным делением на своих и чужих, которым так и надо!

– Месье, – неожиданно робко обратился ко мне главный, крепко сбитый парень лет шестнадцати, с намозоленными костяшками кулаков, – вы же капитан Сорви-голова? Можно автограф?

Можно было автограф… и поговорить, и поделиться наболевшим… Вот честно, с поправкой на язык и некоторые, сугубо местные реалии, как дома! Всё ж таки я дитя рабочих предместий, как ни крути!

Загомонили разом, как это водится у парижан и одесситов, но если всем всё понятно, то почему бы и не да?!

– Вы ещё и художник, месье капитан?!

– Самую… – пальцами показываю, – чуточку. Вот мой брат, тот настоящий художник… талант необыкновенный.

– Медоед?! – ахнул один из мальчишек, и снова – галдёж.

– Он самый. А я так… хотел кинетическую скульптуру сделать.

– Кине… что? – осторожно поинтересовался крепыш Ренар, судя по ставшей масляной роже подозревающий что-то очень похабное. Объяснил…

– Месье! – возопил тот, – Так может, и это… пойдёмте!

Сбиваясь то в плотный клубок, то растягиваясь на пару десятков метров, компания наша потянулась тёмными переулочками, годами не видящими солнца. В проулочках этих отчётливо попахивало мочой, и не только притом кошачьей.

Но встреченные люди, при всех социальных маркерах рабочих и мелких торговцев, выглядят куда как более благополучно в сравнению с российскими поддаными. К немалой моей горечи…

– Вот! – с гордостью сказал Ренар, подведя меня к слесарной мастерской, расположенной прямо на первом этаже. Прямо на улице, под широким навесом работал старик с роскошными совершенно усами из тех, что выращивают годами и лелеют пуще здоровья. Непосредственно в мастерской трудились двое мужчин помоложе, обладающие явным фамильным сходством, и поглядывающие на нас очень недружелюбно.

– Чего тебе, поганец? – покосился на моего чичероне старик, сжимая молоток покрепче.

– Не мне, дядюшка Мишель, – выпятил грудь Ренар, – а вам!

– Дева Мария… – старик уронил молоток и захлопотал вокруг с видом влюблённого юнца. И…

… оказалось, поклонник. То бишь не просто "слышал-знает", а "собирает вырезки" и прочее. Признаться, столкнулся с таким явлением впервые, и стало почему-то неловко. Всё хотелось оглянуться и посмотреть на Того Самого Капитана Сорви-Голову, который, наверное, стоит за моей спиной.

– … ну шалопай… – улыбался старый Мишель моему проводнику, и тут же – беззубо, но широко – мне. Не зная, как угодить, он всё суетился вокруг, роняя всё и сбивая на пол предметы, норовя прикоснуться, напоить чаем, зазвать в гости…

Минут через пять он немножко успокоился, а старая его, и такая же беззубая, но милая старушка-жена, уже хлопотала вокруг, прямо на улице накрывая чай. Говорили все разом, да не только владелец мастерской с внуками и мои сопровождающие, но и едва ли не все соседи, собравшие на интересного гостя.

Мишель цвёл и гордился, я улыбался, кивал, пожимал руки и раздавал автографы. Чуть погодя прибежал замыленный совершенно фотограф, и сорванным голосом велел всем не мигать. Не жадничая, я сфотографировался с хозяевами дома и Мишелем по отдельности, с Ренаром и…