Страница 4 из 8
Девушка запрыгнула на столешницу мини-кухни, так что ее платье стало еще короче, и, оперевшись ладонями на ее край, слегка наклонилась вперед. Я взглянул на ее грудь, которая явно просилась на свободу. Она покачивала ногами в воздухе, и каждый раз, когда левая нога улетала в противоположную сторону от правой, кусок подола ее платья открывал вход в Вальгаллу. Мои зрачки стали размером с радужку. Частота сердцебиения приблизилась к показателю таковой у птички колибри.
– Что? Грызет одиночество? – она лукаво подняла левую бровь и ехидно улыбнулась.
– Ну, утешь меня, что ли, – только и смог выдавить я и решительно двинулся в ее сторону.
– Воу, воу, не горячись, – она вытянула руку вперед, останавливая меня в полушаге от цели.
– Только не говори, что сначала кино и цветы.
– Да больно они мне сдались. У нас и кинотеатра-то нет. Просто хочу обозначить на берегу. Это только потому, что ты симпатичный. Я вовсе не сплю с каждым проезжающим здесь.
– Разумеется. Я так и не думал.
– Это хорошо. И двести баксов.
– Договорились, – ответил я на выдохе и отодвинул в сторону ее руку.
– Только деньги вперед.
Я протянул ей несколько купюр, она засунула их в нагрудный карман формы и застегнула пуговицу. Верхнюю часть своего короткого платья она стянула вниз, а нижнюю задрала кверху, так что оно все смогло собраться в области живота.
– Нет, сними его совсем, – попросил я.
Она вопросительно посмотрела, мол, процессу никак не помешает, зачем?
– Хочу видеть, какая ты красивая, – сказал я, но подумал, что двести баксов должны включать в себя колыхания голого тела по умолчанию.
Наконец она оказалось в моих объятиях, теплая и мягкая. Мы легли на выдвижную дорожную кровать и полчаса обманывали себя, что это, конечно, последний раз в жизни каждого, совершая при этом механический акт любви. Натягивая обратно свое узкое платье, она вдруг спросила:
– Знаешь, чем ты отличаешься от американских дальнобоев, проезжающих здесь?
Мне подумалось о моем скрытом под брюками таланте, но вряд ли она намекала на это.
– Они, – продолжила она, – понимают, что жизнь в кабине своего трака – это тоже их жизнь. Рейс – это часть жизни. Время между рейсами – тоже часть жизни. Из всего этого она и складывается. Не получится сначала много поработать, а потом много пожить. Ты восемь лет в Америке и почти нигде не был, кроме вечных дорог между штатами. У тебя нет своего угла, куда ты можешь вернуться, развалиться на диване, вытянуть ноги и сказать: я дома. Тебя никто нигде не ждет. Нахрена такая жизнь?
– Ты не понимаешь…
– Ладно, ладно. Мне на самом деле пофиг, – она открыла дверь кабины, собираясь спрыгнуть с подножки, но обернулась, – и, кстати, я была на Ниагарском водопаде.
– И как? Красиво? – не удержался я.
– Я бы сказала впечатляюще.
Я посмотрел на нее с надеждой, что больше мы никогда не встретимся. Она прыгнула на асфальт, подняла руку вверх, как бы прощаясь, и, не оборачиваясь, добавила: «Гуд лак!»
Девушка вернулась в свою закусочную. А я проехал несколько километров до парковочного кармана, где отдыхали такие же дальнобои, и, занавесив окна, мгновенно уснул.
Мне шесть, я просыпаюсь от шума в прихожей, выхожу из комнаты и вижу маму. Она пришла с ночной смены переодеться, приготовить мне обед и снова у йти на работу. Она стоит в коридоре и смотрит на меня печальными глазами. Я спрашиваю ее:
– Мама, почему ты такая грустная?
– Я устала.
– Так отдохни, – по-детски наивно предлагаю я.
– Не время сейчас отдыхать.
– А когда будет время?
– Будет. Надо только немного потерпеть. Вот вырастешь, закончишь институт, и придет это время. Я буду отдыхать, а ты обо мне заботиться.
Она ласково гладит меня по голове, целует и уходит.
Мне двенадцать. Вован – мой одноклассник – все время цепляет меня. Обозвал нищебродом из-за того, что на сменку я ношу дядькины лакированные белые туфли, а не кеды и ботинки, как все. За что по заслугам получил в челюсть. Мама после встречи с директором пытается объяснить мне, что нужно потерпеть, что это пройдет и наступит момент, когда все будет хорошо. Только сейчас нужно как следует постараться, прилежно учиться, поступить в университет. А потом все непременно будет хорошо.
Я поступаю в университет и старательно учусь. Потом я уезжаю в Америку и старательно работаю. И вот, кажется, я уже вижу впереди то самое «хорошо», оно так близко, что я могу ухватить его руками. Но неожиданно просыпаюсь от громкого и наглого стука в кабину.
В полудреме я лихорадочно пытался вспомнить, там ли я припарковался и никого ли не запер в ночи. Возле трака стоял мой недавний друг-бульдог, которому я сутки назад сделал тюнинг грузовика, оторвав боковое зеркало. Я медленно открыл окно.
– Выходи, давай поговорим, – прозвучала его американская речь.
– Я тебя отлично слышу и отсюда.
– Нет, выходи! Я вышел к тебе! Стою возле твоего трака, а ты не можешь спуститься? Ты боишься меня?
Рожа у него была больше неприятная, чем пугающая. Я спрыгнул вниз.
– Ты оторвал мое зеркало!
Слава Богу, без прелюдий. Не люблю эти длинные философские разговоры, где каждый только и пытается показать, как он умен и прав, хотя чаще оба ушли недалеко. В своем развитии, конечно же. В этом отношении дальнобои народ простой, без лишних заморочек в голове и вычурных фраз в речи.
– Я заплатил за него, – вспомнил я с грустью, как оторвал от сердца триста баксов.
– Ты бросил мне деньги как шлюхе! Ты даже не вышел и не извинился!
– Послушай, у меня и в мыслях не было тебя обидеть. Я не хотел тебя задевать.
– Не хотел, – ослабил он свой напор, – но задел. Ты должен извиниться.
– Я заплатил тебе наличкой. Тебе не надо обращаться в страховую. Я сэкономил твое время. И заметь, свое зеркало я буду чинить сам, – я показал пальцем на обмотанное изолентой зеркало.
– Америка держится на таких, как я. Тракдрайверы сделали ее великой! Моя страна дала тебе работу. Моя страна заботится о тебе. Где бы ты был сейчас без Америки? Твои деньги, что ты кидаешь мне, дала тебе моя страна. А ты плюешь мне в лицо! Извиняйся! – с каждой фразой на его лице проступало все больше красных пятен, он попеременно тыкал пальцами одной руки то в меня, то в свою волосатую грудь.
По темпераменту я скорее был сангвиником, чувствовал себя спокойно и уверенно, лишний раз стараясь не поддаваться на провокации. Но его слова надавили на самые чувствительные точки. Я в секунду превратился в кипящий чайник со свистящей крышкой:
– Я обидел тебя? Если бы я знал, что под этой дряблой кожей и слоем вонючего жира скрывается такая ранимая натура, я, конечно же, послал бы тебя нахер сразу! Ах да, возвращаю должок! – и я смачно харкнул прямо в его надменную рожу.
Брызги слюны разлетелись по его лицу, но эпицентром стал нос, с которого капли падали вниз, как с тающей сосульки весной. А ведь метил я в правый глаз. С прицелом у меня, и правда, не очень, хвастаться нечем. Он замахнулся кулаком в мою голову, но промазал. Скорость реакции меня еще не подводила. Кроме, конечно, нашей злополучной встречи. «Двинуть бы в его выпирающую челюсть, чтобы она встала на место, может, и мозг туда же подвинет», думал я, но, объективно, был моложе и быстрее. И, очевидно, симпатичнее, хотя не об этом сейчас. Выходил заведомо нечестный бой. Видать, мой спарринг-партнер мыслил так же, отчего побежал в сторону своего грузовика, даже не предприняв второй попытки нанести удар. Я выпрямился, сложил руки в карманы и улыбнулся, провожая его взглядом победителя. «Не сдвинусь с этого места, пока он не уедет. Пусть видит, кто здесь хозяин», думал я. Бульдог открыл дверь кабины, но залезать не стал. Он вытащил биту, развернулся и побежал ко мне. «Твою мать, когда людям объяснят, что признание поражения – это тоже победа?» – мелькнула философская мысль в моей голове. Я запрыгнул в свой трак, завел мотор и дал по газам, не оставляя ему шанса на сатисфакцию. Решив, что больше не хочу внезапных встреч, я свернул с шоссе на небольшую дорогу, предоставляя возможность разъехаться во времени и пространстве нам обоим. Благо времени до выгрузки было достаточно.