Испанец

– Вот таким вот, собственно, образом, – в повисшей неловкой тишине произнес нотариус очень мягко, словно напугался эффекта, произведенного произнесенными им словами, и Елена Петровна уничтожающе глянула на дочь, да так, что Марина тотчас захотела провалиться сквозь землю.

– Ну, учудила бабушка, – сглаживая неловкую паузу, произнесла Елена Петровна излишне весело, все так же яростно глядя на Марину, чтобы та чувствовала себя провинившейся, никчемным говном, которое опять все испортило. – Вот зачем такие сложности, одна же семья…

Старушка-соседка и сослуживица Елены Петровны меж тем спешно ставили свои подписи в документе, подтверждающем, что завещание было оглашено, и Елена Петровна и на свидетелей, приглашенных ею и одним своим росчерком уничтоживших ее мечту на денежки, смотрела лютым зверем.

– Семья одна, – нотариус был непреклонен, – но по закону именно барышня, – он кивнул на Марину, – является наследницей и может всецело распоряжаться завещанным имуществом. Так-то.

– Ну, ничего, – оптимистично продолжила Елена Петровна, кое-как пережив этот подлый удар, который, по ее мнению, она от старухи ну никак не заслужила. – Сдавать будем, да, Марин?

Самое забавное, что отец, который и являлся наследником первой очереди, и, разумеется, при всем этом цирке присутствовал, не произнес ни слова. Марина посмотрела на него почти с жалостью; отец давно смирился с мыслью, что за него все решено и распланировано. Он даже не пытался оспорить наследство у Марины, в его безразличных глазах рисовалась абсолютная уверенность в том, что все свершится именно так, как придумала его жена…

– Нет, – резко ответила Марина, вскинув взгляд на мать. – Не будем мы ничего сдавать.

– Думаешь, продать будет лучше? – оживилась Елена Петровна. Ее серые глаза стали как будто теплее, в них вместо уничтожающей ярости промелькнула радость, и мать всем своим видом изобразила заботливость и покровительство так, как она умела это делать. Весь ее вид – расслабленный, торжествующий, – словно говорил: «Ну, вот и умница. Я тебя прощаю за то, что ты существуешь, так и быть. Ну, иди сюда, дай я тебя обниму, не бойся!»

А Марина просто обмерла от страха, представляя себе, какая буря поднимется после ее следующих слов. После материной расслабленности; после того, как она почти вкусила победу и поверила в то, что получила желаемое на блюдечке. В ее голову даже мысли не пришло, что Марина взбунтуется, ведь рабы не имеют права бунтовать…

– Нет, – так же резко и решительно ответила Марина, глядя в ошарашенные глаза матери. – И продавать мы ее не будем. Я сама там буду жить. Это мое жилье.

Кажется, Марина догадалась, зачем мать хотела продать жилье; поняла; вспомнила; машина – она хотела дорогую, новую машину, не скромную старнькую «Мазду», а такую, чтобы… ух! Чтобы все соседи попадали с лавочек и балконов от зависти, когда Елена Петровна, торжествуя, садилась бы в нее!

Поэтому и отец не возражал; в глубине души он был вовсе не портив такого приобретения, и прекрасно понимал, что большую часть времени именно он будет поражать умы всего района новым автомобилем.

Отказ Марины подчиниться произвел эффект разорвавшегося снаряда; и мать, и равнодушно молчавший до сих пор отец подскочили на ноги и принялись кричать, да так, что Марина малодушно подумала сдаться и уступить.

– Квартиру ей! – сердито выкрикивал отец. Марина почти позабыла, какой у него голос; с отцом она не разговаривала вообще – о чем? Он был вечно занят, вечно чем-то озабочен, да и времени побеседовать с дочерью у него не было… А теперь, слушая его, Марина с удивлением отмечала, что интонации голоса у него точь-в-точь, как у матери. Словно Елена Петровна одновременно говорит и за себя, и за него. Смешно… – Не заслужила еще! Ишь ты, сопля зеленая! Ни дня еще не работала, а ей квартиру! Ты иди, заработай ее! Узнала бы сначала, как они, деньги, достаются!

Отец сердито сверкал темными глазами под сердито нависшими на них седыми бровями, и Марина с удивлением поняла, что он говорит так, словно она у него что-то в очередной раз просит, а он ей отказывает ввиду якобы непомерной дороговизны ее запроса.

– Зачем тебе квартира? – зло, с напором, вещала мать. – У тебя что, семья, дети? Ну, зачем?

Говоря все это, мать как-то совсем выпускала из виду свои многочисленные охи на тему «когда же ты от нас съедешь и будешь жить своей жизнью».

«Квартиру продадут, денежки фукнут, – с кривой ухмылкой думала Марина, выслушивая вопли родных, – и заведут старую песню по новой. Когда же ты уберешься… и ни тени мысли помочь мне устроить мою жизнь. Ни капли желания помочь. Сама. Все должна сама! Так они учили? Вот я и делаю… сама».

А еще ей вдруг вспомнился Игорь.

Ее Игорь, с которым она вынуждена была встречаться либо на улице, либо в своей комнате в квартире родителей . И это бы неловко и стыдно. А ведь можно, наконец, устроить свою жизнь с ним. Будет жилье – и он уже не станет ломать голову над тем, куда привести свою невесту.

«Да, Игорь. Мой любимый, мой хороший, мой единственный Игорь. Он не должен испытывать чувства неловкости и таиться, как вор, тоже не должен. Я для него это сделаю. Не только для себя – для него!»

Мысли о любимом человеке придали ей сил, Мрина поняла, что не уступит матери с отцом даже если ей придется драться.

– Квартира бабушки теперь моя, – так же зло, как мать, рявкнула Марина, краснея от подкатывающих к глазам слез. – Вы же хотели, чтоб я жила отдельно? Вот! Ваша мечта сбылась!

– Ох ты, какая умная! – язвительно и насмешливо протянула мать, уперев руки в боки. – За наш счет!..

– Это бабушкина квартира, – произнесла Марина твердо, перекрывая все крики и визги своим внезапно ставшим таким твердым и звучным голосом. – А не ваша. И завещала она ее мне, а не вам. Вселюсь сегодня же и замки поменяю. Всего хорошего!

Глава 3. Куда делся Игорь?

На прощание, наматывая шарф на шею и кое-как, набекрень, нацепив шапку, мать ехидно, даже трясясь от злобной радости, произнесла:

– Ничего-о-о-о… Ничего. Сама приползешь!

Марина посмотрела в ее злобно-радостное лицо, на ее трясущиеся щеки, покрасневшие от стыда и гнева, и горько усмехнулась. Это мать? Это – ее мать?.. Вот это злорадствующее, предвкушающее Маринины трудности существо – это мать?..

Девушка чувствовала себя оплеванной, униженной, все тело от стыда ломило, словно родители ей надавали пинков. Марина знала, на что рассчитывала мать, и от этого становилось еще унизительнее и горше.

Марина работала уборщицей в одной маленькой конторе и получала гроши. «Молодого специалиста», только выпустившегося из университета, со знанием языков и красным дипломом брать на работу не спешили. Девушка оббивала пороги всех подряд заведений, чтобы хоть как-то устроиться получше, но всюду ей отвечали «мы перезвоним», и на этом собеседование заканчивалось. Мать, глядя на уставшую, промерзшую дочь, возвращающуюся поздно вечером с очередного собеседования, всегда задавала один и тот же вопрос гадким, масляным голосом:

– Что, и там тебя не оценили?

Голодная и измученная, Марина лишь торопливо кивала головой и торопилась как можно незаметнее прошмыгнуть в свою комнату, а мать устало всплескивала руками, заводила к потолку глаза, тяжко вздыхала… как будто безо всей этой пантомимы нельзя было обойтись! Как будто без ее страдальческого вида Марине не было трудно и нестерпимо больно!

Но, похоже, мать не знала, что такое сочувствие и поддержка; спешно закрывшись на щеколду, Марина с отчаянием слышала материны причитания, ее долгие выговоры, которые на говорила вроде как в никуда, но адресуя их дочери.

– Учили, учили – выучили, – с горькими вздохами говорила мать. – И еще десять лет на нашей шее просидит…

Тот факт, что Марина работает и сама себя обеспечивает, хоть плохонько, но все же, мать из виду упускала. Она презрительно морщила губы, глядя на обновки, которые приносила домой девушка, потому что вещи были очень простые и дешевые, и Марина в очередной раз испытывала причитающуюся ей порцию стыда – за то, что работает кем попало, за то, что не смогла устроиться тотчас же после выпуска, как ее подружки, и получает копейки, за то, что «на старости лет не помогает матери»…