Страница 5 из 17
– Кто пожаловал? – говорил он нарочито протяжно.
– Так бабка Лукерья это. Откроешь мне, или как? Я не баба Яга, тебя не съем, добрый молодец. А откроешь, вот леденец для тебя.
Устьяна, конечно, впечатлил петушок на палочке, и мальчишка справедливо рассудил, что не станет злой человек разбрасываться леденцами. И быстро убедил себя, что ничего плохого не будет, тем более, и собака в будке дом сторожит. И открыл деревянную задвижку.
– Вот, возьми, – и сухонькая рука протянула гостинец, – и Ивана позови, вот, и денежка тебе, – и точно, маленькая монета словно сама легла в ладонь.
Устьян кивнул, и стрелой умчался за братом, и скоро тащил за руку к калитке.
– Вот он, – шепнул мальчик бабке.
Иван только не понимал, чего это Лукерья к ним пришла? Но сказать такое старушке, значит обидеть. Он не спеша подошёл поближе, и наклонился:
– Что случилось, бабушка? Помочь чем? Или работа наша плоха оказалась, Фёдор Романович серчает?
– Доволен он, ключ на пояс повесил, ходит, радуется. Всё в подвал спускается, смотрит на железную дверь. Не для того я здесь… Вот, грамотка тебе. Прочти при мне.
Иван развернул послание, писанное свинцовым карандашом. Только несколько строк:
Здравствуй, Иван!
Худо или нет, что сама тебе написала- так дело моё. Должна была. Ещё в церкви тебя приметила уж год назад, а теперь решилась. Мила тебе или нет, отпиши без утайки. Елена
Лукерья опиралась двумя руками на посох, и всё вздыхала, ждала.
– Прочёл? Пиши ответ. А то я бегать туда-сюда без конца не могу, старая больно, – и протянула карандаш.
– Хоть подумать надо…
– Не умом, а сердцем отвечай. Пиши, времени нет, – оскрдилась бабка.
Здравствуй Свет Елена на много лет!
И ты мне мила и по сердцу. Да много я беднее, не желал бы стать неугодным твоему отцу. Иван
Юноша свернул послание и отдал бабушке. Написал, и не знал, куда руки девать. И так плохо, а так ещё хуже выходило.
– Завтра в воскресенье на службе в церкви моё сердечко будет. Должен ты прийти, вьюнош. А обидишь мою ягодку, как бог свят, я тебя своей палкой отхожу, руки-ноги повыдергаю.
Иван поспешно закивал, поправляя кафтан, и потом руки словно сами расстегнули ворот рубахи. Кому охота палкой получать да без рук и без ног оставаться?
– До свиданья, бабушка, – и юноша не поленился низко дорогой гостье поклониться.
– Да ничего, всё сладиться, – и Лукерья на прощанье мелко перекрестила юного стрельца, – если что, кого из братишек пришлёшь.
Иван закрыл калитку, и тихо, маленькими шажками пошёл домой . У дверей, на лавке сидели братья Устьян с Василием, увлеченно занимаясь сладким гостинцем. Золотой петушок просто таял на глазах.
– Мы ни слова, Вань, – как взрослый пообещал Устьян. Вася же старательно нахмурил светлые брови, и кивнул, подражая отцу.
Юноша кивнул, поправил вихры и не спеша, чинно, поднялся по всходу, открыл дверь и вздохнул опять. В горнице мать наводила порядок, стучала деревянными тарелками и ложками.
– Что так не весел? – сказала она, подходя к сыну, – или устал?
– Всё хорошо, матушка. Пойду я.
– И то верно. Отоспись. А то ведь в понедельник опять на службу.
Иван вошёл в свою часть дома, и только покачал головой. Мать привыкла сама к воинскому делу, знает, когда очередь сына являться в Приказ. Он сел, стал раздеваться, всё думал о сегодняшнем дне, о Елене. И как всё вышло? Почему вдруг понравился стрелецкий сын купеческой дочери? Ладно, завтра видно будет, посмеялась ли она над ним, или и вправду желает его видеть.
***
День воскресный, все встали пораньше, особенно Евпраксия Кузьминична, кашу и кисель варила на немалую семью. Скоро все собрались. На столе и хлеб, и каша, кисель на сушёной малине, и варёные куриные яйца. Семён Петрович гордо посмотрел на трапезу – неплохо живут, получше многих. Он прочитал молитву, и все сели за стол, бодро застучали ложками.
Воскресная служба это как праздник, и все одевались в лучшее. старались удивить соседей. Евпраксия доставала из сундуков и ларей обновы, мужу, детям и себе. Выкладывая одежду, шептала себе под нос:
– А что? Так и получше других живём, нечего Бога гневить. И ребёночек только один маленьким умер, – и она перекрестилась, – а то вона, купец Канюшкин, мошна- то от серебра лопается, а Бог почитай, всю семью забрал, только доченьку в утешение оставил, – и вздохнула печально.
Наконец, выложила наряды для каждого. Всем нашлись кафтаны из доброго сукна, Семёну Петровичу даже василькового цвета, Ване бордового, Васе да Устьяну тоже хорошие, но серого цвета. Всё добро ещё с польской добычи, как Семён под рукой Кузьмы Минина ходил, а тот был тароват к воинским людям. И самой тоже есть во что приодеться- и башмаки добрые, и сарафан да опашень хорошего сукна, малинового цвета. Соседки, Марья да Катя, на эти обновы засматривались. Да куда кроме храма ещё сходишь? А после службы можно и с другими хозяйками поговорить, хотя бы и узнаешь, что в мире делается.
Вышли из дома чинно, оставив своего Дружка сторожить хозяйский двор. Впереди важно шествовали Семён Петрович с Евпраксией Кузьминичной, а за ними трое их сыновей, Иван присматривал за младшими, чтобы всю пыль на дороге не нашли. И идти надо было под ноги смотреть, коров держали во всяком доме, а выпасы были за городом. Рядом, впереди и позади шли и другие семейства, каждый одет был в самое лучшее платье, что бы перед другими в грязь лицом не ударить.
Так и подошли к церковной ограде. Встречал ради этого дня церковный староста, Тимофей Феоктистович, одетый просто и намеренно строго. Его помошник в церкви держал почётные места для купца Канюшкина и его дочери, стрелецкого головы. дьяков с семьями.
Обычные же люди становились рядом со своими домочадцами и знакомыми. Так же встали Мошкины, но место попалось неплохое, всё было видно. Мужчины, понятно, были без шапок, женщины в строгих платках. Но вот, прошествовал стрелецкий голова Тулупов, с женой и двумя дочерьми, дьяки со своими домашними, а за ними встал и Фёдор Романович с дочерью Еленой Фёдоровной и непременно согбенной Лукерьей.
Иван смотрел только на Елену. Одета была богато, но в одежду тёмных цветов, на голове был красивый платок, пожалуй что из бархата. Сейчас, без румян и белил, она показалась ещё красивее, чем накануне. Очень милое лицо, даже с небольшими веснушками на носу и щеках, большая разница с набелённой почти статуей. Юноша заметил, что купеческая дочь его узнала, и еле заметно кивнула. Лукерья, когда смогла увидеть Мошкиных, раскланялась за всех.
Батюшка сам в торжественном облачении, начал службу. Голос у него был сильный и глубокий, так что прихожане слушали не отрываясь, крестились в положенное время. Иван смотрел на иконостас, на лики святых. Чувствовал себя не совсем удобно, ведь не только для молитвы пришёл, но и чтобы свою зазнобу увидеть. Да честно и сказать- где же можно увидеться? Только здесь. Не станешь же через забор лазить- только Елене Фёдоровне неприятности создавать, ну а здесь- вполне прилично. Кажется, не было осуждения даже в строгом, но милостивом лике Богородицы.
Служба закончилась, и Семён Петрович пошёл за свечками, раздав каждому из своего семейства по одной. Евпраксия Кузьминична поставила свечку перед образом Святого Георгия, а Иван встал перед одной из икон Богородицы. Зажёг свечу от лампады, и молился. Не заметил, как рядом оказалась Елена, тоже зажгла свечку, и быстро крестилась.
– Прочитала я твоё письмецо, Ваня, – шёпотом, не поворачивая головы, сказала девушка, – спасибо, что ответил, но грех так говорить, что я богаче, а ты беднее. Перед Богом все равны.
– Сватов пошлю, так твой отец их с крыльца спустит, – так же шёпотом ответил юноша.
– Как Бог даст… Буду тятеньку уговаривать…Лишь бы сам от меня не отступился. Не испугался.
– Не отступлюсь, перед иконой клянусь! – тихо ответил Иван и перекрестился.
Елена быстро повернула голову в его сторону, но тут же отвернулась, опустила голову вниз, и пошла к своему отцу. Фёдор Романович же заметил Семёна, и не скрывая расположения, подошёл сам к умельцу.