Страница 142 из 193
Подрастало и дитё. Так, во всяком случае замечалось мной. Вслед за этим приятным, радующим глаз, наблюдением, появилась у меня мысль соорудить настоящую люльку, а не то гляди корзинка не выдержит. Не откладывая на потом, люльку соорудил, и остался собой доволен. Так, младенец из корзинки переехал в своё первое рукотворное ложе. Корзинку, из уважения и страха к неведомым силам пославшим мне это испытание, незаметно сменившееся отрадой и отцовскими чувствами, оставил висеть на её прежнем месте.
Выросла девочка и из своего первого одеяльца, в которое была завёрнута в тот день, когда я её увидел в первый раз. Решил, что одеяльце это сослужило свою службу, и выстиранное, было аккуратно сложено. Так, пустующая с этих пор, корзинка возвращала себе частичку своей загадочной истории. Сложенное одеяло я уложил на дно корзинки и оправил его, слегка охлопывая ладонью. С первой колыбели, принявшей когда-то новорождённое дитя, посыпались на пол кусочки коры прутьев и частички сухих листьев. Среди этих осколков времени упал, планируя подобно осеннему листу, небольшой огрызок бумаги, который, вероятно, всё это время таился до поры до времени под донышком, зажатый плетением. Заинтересовавшись огрызком, я нагнулся и подобрал его. Поднеся к глазам прочитал единственное слово написанное на листе, то ли химическим карандашом, то ли пером.
«Александра».
То было потрясением. Комната поплыла у меня перед глазами, и, сделав шаг назад, я резко сел на тахту, так, что та отчаянно заскрипела. И уж, поскольку дальше умалчивать смысла нет, откроюсь тебе. Ты была тем младенцем, той Сашенькой, что подарила мне счастье, пусть и не долгое. Но всё по порядку.
Никогда, сколько себя помнил, я не знал, да по большому счёту, никогда и не задумывался, откуда у меня собственное имя. Не помнил, чтобы сам себя так назвал, но имя было. Как само собой. А вот у тебя имени не было. И я, эти, почти три месяца, не решался думать дать тебе имя. Всё ждал, что вот-вот явятся сейчас мать или отец, и имя у них есть плоду своему. Не глуп был я, что надежду берёг, понимал беспочвенность надежды своей, но страх совершить ошибку и присвоить чужое, пусть и именем, останавливал меня.
И вот. Корзинка. Будто сама распрощавшись с надеждой, дала мне знак: «На. Принимай. Она твоя». И сейчас я испытывал радость, и облегчение. Что-то незримое передало мне в руки самое ценное, что было в моей жизни. Слёзы радости покатились по моим щекам. Встав с тахты, я подошёл к люльке. Ты, доченька моя, увидев меня, заулыбалась, подняла вверх ручонки и сжала пальчики в пухлые кулачки. Растроганный такой реакцией я наклонился и поцеловал тебя в лобик. И слёзы катились по моим щекам.
Вместе с первым снегом пришли и заморозки. Море заметно чаще волновалось поднимаемое нескончаемыми ветрами, и по этой причине, так я это понимал, не замерзало. Первый снег, как выпал одним из вечеров октября, так и не таял, всё прирастая следующими снегопадами. Как-то, поскользнувшись на взгорке, и проехав на спине вниз по склону, отряхиваясь, я надумал смастерить сани и катать в них тебя. Задумку свою не откладывал, и срубив пару ровных, добрых стволов куста, что рос у озера, отесал их, загнул концы, и дабы они не выпрямились, зафиксировал тугим натяжением прочной верёвки. Скрепить вместе два полоза и собрать подобие сидения со спинками трудностей не вызвало. Всё из того же куста, нарубив прутьев потоньше, смастерил задуманное.
Для тебя началась пора восторженного созерцания окружающего мира. Ты уже могла издавать звуки похожие на смех. Завёрнутая в одеяло, возлежала в мягком ложе саней и смеялась от восторга. А я тянул сани за верёвку, и то и дело оборачивался, счастливый, наблюдая как ты радуешься, и смеялся тоже.
Но неотвратимо, может быть подгоняемо моими страхами, пришло время, и море стало затягиваться льдом. Сначала тонким и ломким, а затем и льдинами более тяжёлыми, и пока ещё лёд ломало, но страх того, что море встанет и лодка не сможет приносить бутыли, одолевал меня. В один из вечеров это и случилось. Ведомый верным проводником застал я лодку вмёрзшую в лёд, и хоть и была в ней бутылка, но стало мне действительно страшно. Ребёночку всего-то несколько месяцев, и чем его кормить окромя молока, я не имел представления, хоть и подумывал уже о крупе, что хранилась в мешке на полу кухни.
Судьба, видимо, была благосклонна к двум душам и в следующий вечер услышал я знакомое ржание. С тобой в санях, ведомый конём, пришёл я на вчерашнее место. Сердце моё сжалось от боли, когда увидел лодку выброшенную приливом на берег, но в ней всё так же исправно лежала заветная бутыль.
Всё повторилось и на следующий вечер. Лодка лежала на своём месте с бутылкой на дне. А вот вечером позже конь напугал меня тем, что подозвав ржанием сам не пошёл, и лишь мотнул головой. Осторожно, с сомнениями и страхами, пошёл я по вчерашним следам, уже без сопровождающего, но выйдя к берегу обнаружил лодку и бутыль в ней. Значит, лодке и отлучаться никуда не надо. Бутыль, или появлялась там чудесным образом, или кто-то приносил её и клал в лодку. Но теперь, хоть и легко это было сделать, я не хотел разгадывать загадку доброго привидения, считая такое намерение не благодарным. Позже, много раз приходя за молоком, удивлялся отсутствию следов помимо своих. Кто же такой, принося молоко не оставлял на снегу следов? Эта загадка занимала меня.
Пришла зима, а вместе с ней и морозы, глубокие снега, да прочно скованное льдом море. Как-то появилась у меня мысль смастерить лыжи да сходить на берег земли, через пролив, ну или отправиться туда на коне, осторожно, от того, что без сбруи он, да сразу чертыхаясь откинул эту мысль. Страх глубоко укоренился в моей памяти. Животный страх. То, что погнало меня с земли и заставило пересечь море, где я в смертельной схватке со стихией едва не лишился жизни, пугало до леденящего холода во всём теле. И нечего мне там делать. Не найти мне на той стороне себе выгоды. Там неведомая смерть.
А вот животные, гонимые, может хищниками, может голодом, заходили на остров по льду салмы, и было раза два, что бил я из смастерённого лука лося, да попадались зайцы на петли мной расставленные. Так и перебивался с рыбы на мясо, да разбавлял кухню свою грибами, что успел собрать по осени.
Зимой занялся одёжкой для тебя. Кое-как выделав шкуру лося и зайца, смастерил черевички тёплые, и муфту для рук. Из тряпок и всё тех же шкур сшил, пусть и неказистый, но тёплый тулупчик на вырост, а из заячьих шкурок смастерил шапочку с повязками и пушистыми помпонами на концах. Кроме прочего попробовал сшить и простенький сарафан, да не был уверен, что тот подойдёт тебе как подрастёшь. Всю зиму ладил разную одёжку думая о единственной отраде своей жизни.
Ты подрастала. Смешливая, любознательная, и уже ползала по полу, и нередко засыпала прямо там где устанешь, а как заснёшь так сразу возле ложился и спал кот чёрный. Чем питался кот я так и не смог выяснить, но мышей в доме не видел и в шутку прозвал его Проглотом.