Страница 7 из 50
Сообщив все это Маркете, она объявила, что у Маркеты отличный костяк, а это качество очень ценное, поскольку, на ее, Евин, взгляд у редкой женщины действительно красивое тело. Этот комплимент слетел с ее уст так искренне, что порадовал Маркету больше любой мужской похвалы. Эта девушка просто вскружила Маркете голову. У нее было такое чувство, будто она вступила в царство искренности, и она условилась встретиться с Евой через день в то же время в сауне. Потом она познакомила с ней Карела, но тот в этой дружбе навсегда остался фигурой второго плана.
— У нас мама Карела, — извинительным тоном проговорила Маркета, когда везла Еву с вокзала. — Представлю тебя как свою кузину. Думаю, это тебя не смутит.
— Напротив, — сказала Ева и попросила Маркету сообщить ей некоторые сведения о ее семье.
4
Мама никогда особенно не интересовалась родственниками снохи, но слова «кузина», «племянница», «тетя», «внучка» согревали ее сердце: это был добрый мир близких интимных понятий.
И вновь подтвердилось то, что она давно знала: ее сын — неисправимый чудак. Будто мама могла ему помешать встретиться здесь с родственницей! Она понимает, что им хочется поговорить между собой. Но чтобы ради этого выпроваживать ее на день раньше — не бессмыслица ли это? К счастью, она уже знает, как взять их в оборот. Она просто решила сделать вид, что перепутала день отъезда, а потом чуть ли не смеялась, наблюдая, как славная Маркета не в силах сказать ей, что она должна была уехать уже в воскресенье.
Да, приходится признать, что сейчас они вежливее, чем были когда-то. Прежде Карел безжалостно сказал бы ей, что она должна уехать. А этим маленьким обманом она, собственно, сослужила им вчера неплохую службу. По крайней мере, не придется им корить себя, что напрасно выгнали маму днем раньше в ее одиночество.
Впрочем, она очень рада, что познакомилась с новой родственницей. Это очень милая девушка. (Она ужасно кого-то напоминает ей. Но кого?) Целых два часа ей пришлось отвечать на ее вопросы. Как мама причесывалась в девичестве? Носила косу. Ну конечно, это было еще во времена старой Австро— Венгрии. Вена была столицей. Мамина гимназия была чешской и мама — патриоткой. Ей захотелось спеть им несколько патриотических песен, которые тогда пели. Или почитать стихи! Несомненно, она еще помнит их наизусть.
Сразу же после войны (ну конечно, после Первой мировой войны в 1918 году, когда возникла Чехословацкая республика, Бог мой, эта кузина даже не знает, когда возникла республика!) мама читала стихотворение на торжественном собрании в школе. Праздновали падение Австрийской империи. Праздновали независимость! И вдруг, представьте себе, когда она дошла до последней строфы, у нее потемнело в глазах, и она не могла вспомнить эту строфу. Она стояла и молчала, лоб покрылся испариной, ей казалось, что от стыда она провалится сквозь землю. Но вдруг, совершенно неожиданно, раздались бурные аплодисменты! Все думали, что стихотворение кончилось, никто так и не заметил, что недостает заключительной строфы! Но мама все равно была в отчаянии, ей было так стыдно, что она скрылась в туалете, заперлась там, и самому пану директору, прибежавшему за ней, пришлось долго стучать в дверь и умолять ее не плакать и выйти оттуда: ведь у нее огромный успех!
Кузина смеялась, а мама долго не сводила с нее глаз: — Вы мне кого-то напоминаете, Боже, кого вы мне напоминаете…
— Но после войны ты уже не ходила в школу, — заметил Карел.
— Мне лучше знать, когда я ходила в школу, — сказала мама.
— Ты получила аттестат зрелости в последний год войны. Мы тогда были еще в составе Австро-Венгрии.
— Я прекрасно знаю, когда я получила аттестат, — рассердилась мама. Но уже в ту минуту она поняла, что Карел не ошибается. В самом деле, она кончила школу во время войны. Так откуда же возникло это воспоминание о торжественном вечере после войны? Мама вдруг почувствовала себя неуверенно и замолчала.
И в этой короткой тишине раздался голос Маркеты. Она обратилась к Еве, и ее слова не имели никакого отношения ни к маминой декламации, ни к 1918 году.
Мама, преданная неожиданным равнодушием и провалом собственной памяти, чувствует себя одинокой в своих воспоминаниях.
— Развлекайтесь, дети, вы молоды, у вас есть о чем потолковать, — говорит она и, переполненная внезапным неудовольствием, удаляется в комнату внука.
5
С растроганной симпатией смотрел Карел на Еву, задававшую маме вопрос за вопросом. Он знает ее уже десять лет, и она всегда была такой. Непосредственной и смелой. Он познакомился с ней (тогда он жил с Маркетой еще у своих родителей) почти так же быстро, как несколькими годами позже познакомилась с ней его жена. Однажды в своей конторе он получил письмо от незнакомой девушки. Она писала, что знает его только по внешнему виду, но решила написать ему, поскольку никакие условности для нее ровным счетом ничего не значат, ежели мужчина ей нравится. В данном случае ей нравится Карел, а она женщина-охотник. Охотник за незабываемыми ощущениями. И признает она не любовь, а лишь дружбу и чувственность. В конверт была вложена фотография обнаженной девушки в вызывающей позе.
Поначалу Карел решил не отвечать, предполагая, что за этим стоит просто розыгрыш. Но в конечном счете он не устоял и, написав девушке по указанному адресу, пригласил ее в квартиру своего друга. Ева пришла: высокая, худая, плохо одетая. Она походила на долговязого подростка, одетого в бабушкино платье. Усевшись напротив Карела, она стала выкладывать ему, что условности для нее ровно ничего не значат, если какой-нибудь мужчина ей нравится. И что признает она только дружбу и чувственность. На ее лице прочитывались смущенность и напряжение, и Карел испытывал к ней скорее какое-то братское сочувствие, чем желание. Но потом подумал, что грех упускать любую возможность.
— Замечательно, — подбодрил он ее, — когда встречаются два охотника.
Это были первые слова, которыми Карел нарушил торопливое девичье признание, и Ева тотчас оживилась, сбросив с себя бремя ситуации, которое она почти четверть часа героически несла в одиночку.
Он сказал ей, что она красива на присланной ему фотографии, и спросил (провоцирующим голосом охотника), возбуждает ли ее показываться обнаженной.
— Я эксгибиционистка, — сказала она таким же тоном, как если бы признавалась, что она баскетболистка.
Он сказал, что не прочь бы это увидеть.
Облегченно выпрямившись, она спросила, есть ли в квартире проигрыватель.
Да, проигрыватель был, но у друга имелась лишь классическая музыка, Бах, Вивальди, оперы Вагнера. Карел счел бы странным, начни девушка раздеваться под арию Изольды. Ева тоже была недовольна пластинками. «Нет ли здесь какой-нибудь поп-музыки?» Нет, поп-музыки здесь не было. Делать нечего, в конце концов ему пришлось поставить фортепианную сюиту Баха. Он сел в угол комнаты для лучшего обзора.
Ева попыталась двигаться в ритме мелодии, но спустя минуту-другую объявила, что под эту музыку ничего не получается.
— Раздевайся и не болтай, — прикрикнул он строго.
Божественная музыка Баха наполнила комнату, и Ева послушно продолжала крутить бедрами. Под музыку, столь нетанцевальную, она двигалась ужасно напряженно, и Карелу подумалось, что путь от ее первого движения, когда она отбросила кофточку, и до последнего, когда отбросила трусики, должен представляться ей бесконечным. В комнате звучало фортепьяно, Ева кружилась в танце, постепенно сбрасывая на пол предметы своей одежды. На Карела она ни разу даже не взглянула. Сосредоточенная на себе и на своих движениях, она походила на скрипачку, которая играет наизусть сложное сочинение и боится отвлечься, кинув взгляд в публику. Раздевшись донага, она повернулась к стене, уткнулась в нее лбом и просунула руку между бедрами. Карел мгновенно тоже разделся и с упоением наблюдал подрагивавшую спину мастурбирующей девушки. Это было восхитительно, и вполне понятно, что с тех пор он никогда не давал Еву в обиду.