Страница 9 из 13
Еле слышимый стук нарушает тишину анфилады комнат, я вскакиваю, несусь к ближайшему укрытию – тяжелой болотной портьере. Снова стук, к нему добавляются едва различимые шаги, кто-то осторожно ступает по скрипучим паркетинам. Кто здесь? Пыль нещадно щекочет ноздри, только бы не чихнуть. Со скрежетом приоткрывается соседняя дверь, ожидаю увидеть кого угодно – призрака писателя, первую жену с конем и умерших в малолетстве детей. Но на пороге всего лишь научный сотрудник в неизменной рубашке в клетку. Тканев аккуратно прикрывает за собой дверь и замирает, вслушиваясь, как и я, в тишину старого дома. И тут раздается мое раскатистое а-а-пчхи. Приходится выбираться из укрытия.
– Мила! От кого вы там прячетесь? – если он и удивлен моему появлению, то искусно скрывает, достает из нагрудного кармана очки и нацепляет их на нос.
– Нет, я… – второе и третье апчхи не дают мне оправдаться. На глазах слезы. Ну и красавица я, должно быть. Вон с каким интересом Тканев на меня смотрит, даже про побасенки свои забывает.
– Вам определенно нужно проветриться. Вот, держите платок, – в его руках сложенная тряпочка. – Все в сад, все в сад! Там лисий будет снегопад! Помните?
На удивление, тряпочка оказывается именно чистым носовым платком, а не б/у салфеткой, прихваченной по случаю с обеденного стола.
– И что же интересного за занавеской? – мы идем по аллее в сторону нашего флигеля.
– Я б-была в гостиной…
– Так…– он ободряюще улыбается.
– А там…
– А там? Ну же, Мила, продолжайте, заинтриговали.
– С-стук, – и, набрав побольше воздуха, спрашиваю: – Вы слышали какие-нибудь звуки? Там, в доме?
Он на минуту призадумывается и поправляет очки.
– Звуки? Нет, звуков не было. Определенно никто не стучал. Я, так сказать, проводил научно-исследовательскую работу. Проверял одну любопытнейшую гипотезу. И, знаете, что интересно… Мила, сейчас я открою вам один секрет, – и Тканев доверительно придвигается ко мне.
От него исходит едва уловимый аромат. Полынь, хвойно-дымный кедр и что-то еще, похожее на цитрусовую свежесть. Аромат приключений с аурой исключительности. Кругосветный путешественник на воздушном шаре или капитан на палубе под развевающимся парусом – мужественный, настойчивый, уверенный в себе. Природа словно пошутила над Тканевым, наделила его глубоким, проникновенным голосом с легкой хрипотцой и неказистым внешним видом, щедро одарила неуклюжестью.
–…Так вот, в кабинете Уварова, как вы помните, собрана богатейшая библиотека античной литературы. И знаете, что я обнаружил? В классической латинской поэзии присутствуют такие же зачины, как и в его сказках. Да-да, я, конечно, могу ошибаться. Нужно как следует все перепроверить. Вы представляете, Мила? А! Вижу, вы тоже ошарашены! – Тканев отодвигается и с довольным видом смотрит на меня, любуясь произведенным эффектом.
Морок рассеивается, нет ни путешественника, ни искателя приключений, ни воздушного шара, ни корабля. Есть чудаковатый, безвредный филолог Максим Тканев с бесхитростным взглядом за линзами очков. Конечно, он не услышит никакого шума, даже если воришки вынесут антикварный резной сервант и при этом перебьют весь сервиз на двенадцать персон.
– Вы представляете, Мила, что это значит? Это же новое слово в истории литературы… – в его глазах плещется детский восторг.
Не представляю, но не огорчать же человека.
Вообще он очень странный. То бродит невесть где и появляется только к вечеру, весело насвистывая незатейливый мотив. То пристально разглядывает меня, думает, не замечаю. И, само собой, он цитирует уваровские сказки к месту и не к месту. Это веселит и раздражает одновременно, иногда кажется, он делает это намеренно, чтобы позлить меня. И я злюсь. От одного вида его клетчатой рубашки и жилетки с кучей карманов, набитых всякой ерундой, злюсь. Но, взглянув в его простодушные глаза, мне становится стыдно. Рядом настоящий ученый, погруженный по самую макушку в поэтический мир уваровской сказки. Первым делом самолеты, и вторым, и третьим они же. Даже на красавицу Анжелу Соколовскую ноль внимания. А я-то вижу, как на нее противоположный пол засматривается. И туристы, и наши из усадьбы. Слишком яркая, чтобы быть незаметной. Слишком уверенная в себе, чтобы не пользоваться своей привлекательностью.
– Приветики-приветики! – как тропическая бабочка, впархивает она в наш небольшой кабинет. – Как жизнь молодая?
И, не дожидаясь ответов, исчезает, оставляет после себя приторность цветочных духов. Я для нее серая мышка. Не веду модный видеоблог о здоровом питании и укреплении ягодиц, смотрю в Инстаграм исключительно пушистых котиков да публикую отзывы на прочитанные книги. Тканев ей тоже не интересен. Недотепа и неудачник – читается в ее презрительном взоре из-под длиннющих ресниц. Подозреваю, это не особенно его огорчает по одной простой причине: Тканев не замечает ни колких слов, ни колючих взглядов и живет в своей параллельной вселенной. И все-таки в нашем обществе нашелся объект, достойный внимания красавицы. Пару раз я замечала их с Авдеевым в парке. Ветер приносил ее кокетливый смех, выдававший и легкую заинтересованность в собеседнике, и уверенность в своем обаянии. Мама высоко оценила бы ее умения: «Молодец, умеет держать на коротком поводке». Что-нибудь в таком духе сказала бы она мне в назидание.
– На Авдеева глаз положила! Конечно, отчим-то у него начальник в этих, электросетях! – беззлобно заметила Анна Никитична, когда я вызвалась помогать ей на кухне. К грязной посуде меня не допустили, к готовке тем более, зато угощали вкусным липовым чаем с медом. – Анжелка эта, вертихвостка, три раза замужем была. Сама слышала! Хвалилась кому-то по телефону. От первого – квартира в центре, от второго – машина, а третий вот местечко хорошее справил в администрации. Давеча жалилась мне, скучно ей здесь! А у нас курорт, что ли? У нас люди работают, им скучать некогда. Бабка моя про таких говаривала «пустоцвет»: красивая, а внутри пустышка. Да мужики в основном как дети неразумные, ничего не видят, им игрушку покрасивше подавай!
Авдеева я старательно избегаю, и у меня это неплохо выходит. Своим снобизмом он напоминает важного индюка, а пространными рассуждениями наводит дремоту.
Зато с совместной трапезой никаких проблем – проскользнуть тенью на свой стул за огромным столом, кивнуть всем сразу, уткнуться в тарелку и тихонечко по схеме «жуй-жуй-глотай». Меня никто не трогает, все внимание приковано к жарким дебатам по поводу культурного наследия Уварова. Первая скрипка, конечно, Тканев.
Лерх говорит редко, но все по делу, в дискуссии не ввязывается. Своей замкнутостью, бесформенными одеждами и юбками в пол напоминает затворницу. Случайно я услышала ее разговор в коридоре:
– Не звони мне больше! И не пиши! – в голосе злые слезы и ярость. – Слышишь? Я… мы сами по себе. Не надо ко мне приезжать! Как ты вообще нашел меня здесь? Ни к каким воротам я не выйду! Уматывай отсюда, слышишь!
Не только мне пришла мысль скрыться в усадьбе. Только Лерх отыскали, а меня вряд ли.
Сергей Вениаминович Бондаренко нашел себе развлечение: он прибивается к экскурсионным группам, вклинивается в рассказы экскурсоводов и вносит в них свои уточнения; гиды его тихо ненавидят. Однажды Бондаренко закрыли в музее, причина тому – его рассеянность или мелкая месть экскурсовода, профессиональную несостоятельность которого он выставил на обозрение перед гостями, точно неизвестно. Когда пленник рьяно дергал ручку входной двери изнутри, сработала охранная сигнализация, и тогда случился настоящий переполох.
Мама делает контрольной звонок каждый день, жаждет подробностей про того самого, подходящего. Приходится приукрашивать действительность, самую малость. Обычно начинается приблизительно так:
– Ну что, видела своего сегодня?
– В-видела, – честно отвечаю, вспоминая Тканева, поглощающего со скоростью шредера колбасно-сырный бутерброд за обеденным столом.
– Ну и как он? Нормально?
– Нормально, – и снова без обмана: физиономия младшего научного сотрудника – кровь с молоком, даже со сливками.