Поиски стиля

– Вы живете в Ленинграде, да, Нина?

Она снова легонько кивнула, чувствуя, что всё, всё для нее пропало, и какая-то вялость, апатия нашла на нее.

– На какой улице?

– На Марата, – прошептала она.

– Ах, та-ак! Это ближе к Боровой или к Невскому? Дом нумер…?

– Пятнадцать, механически ответила Нина. Тут только она заметила, что ест ягоды вместе с ним.

– А квартира?

Она назвала и квартиру, не слыша звука своего голоса. Но тут ее окликнула Елена Никифоровна, и Нина пришла в себя. Она поняла, что стоит в лесу, в спелом малиннике, где-то неподалеку свои, а перед нею немец, офицер, объясняющийся по-русски, но с каким-то безжизненным, слегка механическим выражением. Она услышала, как он сказал ей: «Ответьте: иду!»

– Иду! – крикнула Нина, сорвалась и закашлялась.

– Ну, вот, – сказал немец, улыбаясь. – Теперь у меня в Ленинграде есть добрая знакомая. Не правда ли, добрая? Скоро я вас навещу. Или вы в это не верите, а, Нина?..

Она молчала, не отводя от него глаз.

– Ну, ничего, поговорим в Ленинграде. Ведь так? У нас будет время. А сейчас – до свидания, Нина. Не задерживайтесь здесь долго, это опасно. Скажите всем, чтобы уходили.

Затем он что-то достал из полевой сумки, вложил Нине в руку и скрылся в кустах.

Елена Никифоровна снова звала ее, Нина бросилась на голос, понеслась сквозь кусты, как от зверя, обдирая лицо. То, что она держала в руке, мягко сломалось. У нее хватило сил добежать, она рухнула на колени возле Елены Никифоровны, и ее вырвало.

– Боже мой, Нина, да ты объелась!.. А это что у тебя? – строго спросила Елена Никифоровна. – Где ты взяла шоколад? Ты нашла?..

Нина посмотрела на нее мутными глазами.

– Боже мой!.. Где? Что это?.. – Кассирша схватила лишившуюся сил Нину и потащила к лагерю. На ходу она вырвала из ее рук сломанную плитку и зашвырнула в кусты.

Елена Никифоровна, хотя и была перепугана насмерть, все же поостереглась устраивать общую панику, помня, кто такой паникёр. Она намеревалась поставить в известность начальство, но в это время уже был получен приказ всем уходить в Ленинград.

Вереница женщин с сумками и рюкзаками двинулась по проселку на ближайшую станцию. Шли так долго, что возникло сомнение – уж не заблудились ли они. Вдоль дороги в траве горели оранжевые подосиновики, из-под елок выглядывали целые колонии лисичек и моховиков, но никого они не интересовали. Да какие грибы, если в небе, прикрытом от них переплетениями ветвей, выли, выделывая какие-то петли, авиационные моторы разных тембров, и рассыпался сухой пулеметный треск. Вереница растянулась, распалась на отдельные группы, так как сильные и нетерпеливые, обгоняя других, ушли далеко вперед.

Нина Строева шла рядом с Еленой Никифоровной прогулочным шагом – кассирша страдала плоскостопием и быстро устала. Впереди и сзади то и дело раздавались выкрики, гулко катившиеся по лесу.

– У меня такое впечатление, – говорила Елена Никифоровна, – что из-за деревьев за нами следят.

Нине легко было в это поверить, и она старалась не оглядываться по сторонам. Все это время она сознавала, что было что-то постыдно обыденное в её первой встрече с врагом, и если бы действительно кто-то сейчас вышел из-за этих деревьев, она стала бы его бить и царапать, хлестать по щекам и срывать погоны, мстя за свою слабость и унижение.

Когда в той стороне, куда они шли, всё загудело, заухало, затрещало и раздались один за другим сильные взрывы, у кого-то из женщин возникло предположение, что они окружены и что дорога приведет их только к фашистам в лапы. Вероятно, эта догадка появилась у многих одновременно, потому что уже через пять минут Нина увидела, как те, кто обгонял их недавно, возвращаются тем же путем назад. Женщины остановились, началась паника, но, может быть, именно благодаря ей, двум военным, сопровождавшим колонну, удалось собрать всех вместе. Майор, взобравшись на березовый пень, срывая голос, кричал, что, скорее всего и даже наверняка, немцы с воздуха бомбили станцию и вот поэтому стоял такой сильный грохот, а самих немцев в тех местах днем с огнем не сыщешь, и нужно успокоиться и продолжать движение к железной дороге, куда, по их сведениям, к вечеру будет подан состав. Во время этой речи Елена Никифоровна сильно сжимала Нинин локоть. В заключение майор предложил всем сесть отдохнуть и перекурить. Некоторые женщины засмеялись, а майор поправился:

– Я хотел сказать: перекусить.

Во время этого привала Нина снова хотела подойти к майору и рассказать о своей утренней встрече, но Елена Никифоровна сказала:

– Не лишай его уверенности. Твой немец на панику и рассчитывал.

Станция, куда они, наконец, пришли встретила их безлюдьем, руинами и клубами черного дыма. Нина никогда еще не видела пожара, до которого никому не было дела. Она с удивлением разглядывала попадавшиеся им на пути предметы, которые потеряли подобающую им форму и назначение: разбитые фонари, гипсовую руку от памятника, искореженные железные балки, упавшие провода. Всюду на земле валялись картонные железнодорожные билеты. И она поняла, что война в том и заключается, чтобы сорвать всё и всех с надлежащих мест и поставить в нелепое и стыдное положение.

Им пришлось пройти вдоль полотна в сторону семафора и дальше, за семафор. Там стояла дрезина и работали люди – они меняли покореженные рельсы на новые. Миновав их, Нина с Еленой Никифоровной, как и другие женщины, устроились в тени, возле кустов ивняка.

– А ведь что стоило прихватить десятка два подосиновиков, – говорила Елена Никифоровна, разуваясь. – Так бы мы сегодня поужинали.

Нина прилегла на траву и под жужжание пчел и стрекот кузнечиков уснула. Проснулась она от энергичного движения вокруг, от возбужденных голосов, нагрянувших сразу. Елена Никифоровна тоже спала, и Нина ее растолкала. Они увидели в перспективе путей, в растворе леса белый дымок над черной точкой паровоза и уже не спускали с него глаз, пока он не приблизился. Это был простой дачный поезд, зеленый и легкий, с частым рядком труб над каждым вагоном. Из окон, из раскрытых дверей смотрели на них молодые ребята в военном обмундировании и разноголосо галдели, и выкрикивали что-то, и махали руками, и бросались чем-то, пока поезд медленно проплывал мимо, и они уже понимали, что это не за ними поезд, что это дальше, на фронт, как вдруг он перестал двигаться. С высоких подножек тотчас стали спрыгивать красноармейцы – грузные, неуклюжие со своими скатками, вещмешками, винтовками – и женщины, в их числе Нина, натыкаясь друг на друга, размахивая руками, побежали к месту высадки – а там уже всё перемешалось.

Пробираясь в разгоряченной толпе, пропитанной острыми запахами сукна, ремней, ружейной смазки и пота, Нина вглядывалась в незнакомые потные лица парней и то смеялась, то хмурилась, пожимала чьи-то руки, принимала и прятала в сумку белые треугольники, напомнившие ей письма, которые передавала ей мама, когда она лежала в больнице со скарлатиной, удивлялась неожиданным встречам, которые у кого-то всё-таки произошли – с выкриками, со слезами и смехом, с судорожными объятиями, – даже взяла у кого-то конфету и пожевала её. Кругом выкрикивали имена, адреса, названия военкоматов. Так долго не могло продолжаться, и, словно подводя итог, протяжно прогудел паровоз. И вдруг ее окликнули:

– Нина!

Она обернулась и увидела Колю Шапошникова.

– Нинка! Строева! – кричал он и проталкивался к ней.

Она чуть не задохнулась в его крепких руках, она чуть не потеряла сознание.

– Ты жив? – спросила она.

– Я жив, снаряжен и обучен! – крикнул Коля, и она успокоилась.

– А что это у тебя за шишка на лбу? – спросила она и погладила свежую ссадину.

– Да вот сейчас в вагоне, об полку!..

– Пятак прикладывал? – Она положила руки ему на плечи.

– А у меня нет! Что, сильно, да?

– Фонарь что надо, Коленька!..

– Да заживет…

Они так и стояли, обнявшись, и понемногу грустнели. Нина привстала на цыпочки и поцеловала его ссадину, а он поцеловал ее в губы.