Гнев Бога

– Вы, отцы-сенаторы, хотите, чтобы я принял власть?

– Да.

– Но зачем вы это хотите?

Растерянные люди замерли, а Тиберий продолжал:

– Будете ли вы хулить меня за то, что я окажусь негодным правителем?

Тиберий говорил глупости, но глупость, сказанная тем, кого люди боялись, всегда признавалась людьми за перл ума. Эта комедия, столь необычная для прямодушных, бесхитростных римлян продолжалась до самого вечера, пока раб Климент не был схвачен и не заключён в Мамертинскую тюрьму, а горожане, узнав, что Тиберий отказывался принять власть Цезаря, не притихли.

Наконец, словно уступая просьбам охрипших сенаторов, перемежая свои слова жалобами на рабскую долю Цезаря, Тиберий согласился принять власть. И, как будто пугая, добавил:

– Я немедленно сложу с себя звание Цезаря, если вы сочтёте меня недостойным этого венца.

Измученные сенаторы, в страхе за своё будущее разошлись по домам, хватая себя за головы и тяжело вздыхая: кого они избрали себе на шею? Но вслух остерегались выражать свои мысли.

Меценат, Германик в окружении клиентов шли по пустынной улице притихшего города. У Германика на душе было тревожно. Он не мог забыть свирепый взгляд своего отца, который глянул на него в тот момент, когда беседовал с Фрасиллом. Германика оскорбляло и обижало то, что отец подозревал его в отсутствии к нему уважения и сыновних чувств. Меценат, вспоминая, как все его товарищи, и он в том числе, двулично вели себя в храме, саркастически рассмеялся.

– Ну, теперь надо ждать мести Цезаря. Я не удивлюсь, если завтра он возведёт в сенаторское достоинство рабов, пролетариев и гладиаторов, чтобы оскорбить Правительство, как это делали Антоний и Август.

Германик с досадой поморщился. Ему всегда было неприятно слышать, когда его отца упрекали в жестокости.

– Нет, Меценат, ты не знаешь Тиберия Цезаря. Он достоин сочувствия и жалости. А сейчас, придя к власти, мой отец – и я уверен в этом – ещё более изменится.

–Да, станет хуже, чем был.

– Меценат, в твоих словах звучит ненависть к Цезарю.

– Увы, мой дорогой Германик, история, к сожалению, не знает примера, когда бы человек – тиран характером – становился честным правителем. Если человек лжив, то честным он никогда не станет. Ему проще спускаться вниз, а вверх – ворочать душевные камни! – вряд ли заставишь. Он тебя вперёд переделает на свой лад.

У Германика на глазах заблестели слёзы. Он понимал правоту Мецената и не хотел соглашаться с ним.

– Значит, ты думаешь, что Тиберий будет плохим Цезарем?

– Я уверен в этом. И из любви к длинной болтовне скажу, что в дурных людях, чтобы они не говорили о себе, всегда пробьёт дорогу звериное начало. Будут ли эти люди властвовать над жёнами, рабами или государством. Всё одно.

– Мне от твоих слов, Меценат, становится страшно. Я начинаю видеть мир сгустком злобы.

– Он всегда был таким и останется таким, пока существуют люди.

– И ты, поэт, говоришь это так спокойно?

– Я в первую очередь гражданин, – с чувством удовольствия ответил Меценат. – И говорю всегда то, что думаю в отличие от рабов, которые одно говорят, а другое держат в голове

Глава девятая

«Всякий, кто делает дело в день субботний, да будет предан смерти».

В тот час, когда Понтия Пилата стражники повели в Мамертинскую тюрьму, а Тиберий хитрыми речами держал в напряжении Правительство, в Палестине, на окраине большого города Назарет, в глубине двора за кучами брёвен сидел некрасивый девятилетний мальчик с глазами полными слёз и, прижимая к губам «Святое Писание», смотрел на горы и со стоном восклицал:

– Боже, помоги мне, пошли Ангела, чтобы он забрал меня отсюда. Мне тяжело. Я уже не хочу жить…

А вокруг – на улицах, в огородах и в домах звучали весёлый смех детей и женщин, шумные беседы мужчин и песни.

Воздух был полон прекрасными запахами цветов, земли и трав. Всю неделю шли дожди. А под утро они затихли. И днём природа под нежным солнцем Галилеи расцвела чудесными красками. При виде которых хотелось улыбаться. И люди улыбались и желали друг другу добра, предлагали соседям и прохожим что-нибудь вкусненькое, приглашали в гости. Добрый народ жил в Галилее, которая в это с лавное утро была похожа на райскую землю. Все, кто спешил в синагогу или неторопливо возвращался из неё домой, улыбался встречным людям и в изумлении оглядывал знакомые кипарисовые и финиковые рощи, горы и чисто яркое небо. Если всё так хорошо у них в Галилее, то не есть ли это Царствие Божие?..

Час назад римский центурион Панфера во главе эскадрона всадников лёгким аллюром проскакал по улицам Назарета. Римляне спешили в сторону Генисаретского озера, где смутьянил очередной Мессия.

При виде молодой женщины, которая в окружении своих детей, вышла из синагоги, Панфера бросил стремительный взгляд на её старшего сына, торжествующе улыбнулся и гордо закинул голову назад: мальчик был похож на него.

Женщина в смущении закрыла своё лицо платком и потупила взгляд.

Солдаты разразились хохотом.

– Панфера, бабник! Скажи хоть, как её зовут?

– Мария! – с удовольствием крикнул центурион, продолжая следить за женщиной и её мужем, который исподлобья, с ненавистью глядел на него.

– Ну, и как, Панфера, хороша ли была твоя Мария?

– Да! Десять лет без упрёка вспоминаю.

И центурион, счастливо смеясь, проскакал мимо семьи Иосифа, который с трудом сдерживая бешеную ярость, усадил маленьких детей на осла, бросил повод в руки растерянного Иешуа и со всего маха ударил палкой по ляжке животное. Осёл дрыгнул ногой и быстро пошёл по улице. Иосиф и Мария зашагали следом за ним.

Пока семья шла кривыми улочками города, Иосиф смотрел себе под ноги, словно боялся оступиться на мощёной камнем дороге и не отвечал на радушные приветствия знакомых ему людей. Его ноздри подрагивали, он задыхался, а пальцы, сильно сжимавшие посох, побелели.

Мария, идя за мужем, со страхом следила за его напряжённой фигурой и ужасалась тому, что должно неминуемо произойти, едва они спустятся с холма, на котором располагался Назарет и уйдут в малолюдный пригород, где находилась их усадьба.

В том месте, где улица круто уходила вниз, а одноэтажные домики далеко отступали в стороны, открывался вид на дорогу. По ней стремительно скакал римский эскадрон, поднимая густую завесу красной пыли. А по правую руку от идущей семьи, в полумиле от неё, на широкую и прямую центральную улицу, на которой жили состоятельные люди города, из ворот особняка начала выходить большая группа хорошо одетых всадников. Во главе её, подбоченись, с презрительной улыбкой на красивом лице выскочил на белом коне тетрарх Галилеи Ирод Антипатр. Ему было в это время двадцать лет. По его лицу скользила презрительная гримаса, когда он увидел горожан, которые остановились невдалеке и, улыбаясь, приветственно махали ему руками, начали славить сына Великого Ирода.

Ничего этого не заметила семья Иосифа, погружённая в своё несчастье. Гнев переполнял душу отца. Он с рычание прыгнул вперёд и вновь обрушил удар палкой по ослу.

– До каких же пор ты будешь плестись, проклятая скотина!

Иешуа вжал голову в плечи, понимая, что гнев отца адресован только ему, а Мария, цепляясь руками за Иосифа, визгливо запричитала:

– Ой, да я всегда говорила, что наш старший сынок с придурью.

Слово «наш» больно резануло по душе Иосифа, и он, отшвырнув руки жены, сквозь зубы угрожающе процедил:

– Молчи, женщина. Сосуд греха!

Иешуа закачался от ужаса, что он предан собственной матерью. И теперь ему некому понести свои слёзы. Он плакал и бежал по дороге, не видя ничего перед собой. А его двое младших братьев, погодки, Яков и Иосия весело прыгали на широкой спине осла, держась друг за друга, и смеялись над старшим братом, и строили ему рожицы своими хорошенькими лицами.

Мария забежала вперёд мужа. Обняла младших сыновей, расцеловала, старательно показывая Иосифу, как она любила его семя. Но Иосиф был не утешен. Страдание и ненависть переполняли его душу и мучили его сознание. Он глубоко, отчаянно вздохнул и готов был взреветь, как раненый зверь. В секунды просветления Иосиф обдумывал, как он выгонит из дома жену, а её сына завтра же поведёт на рынок и продаст в рабство за любую цену.