Прищеп Пекарика

ЧАСТЬ ПЕР

ВАЯ

1.

Редкие серые облака неслись по голубому небу и странным контрастом вписывались в красно-желтую канву начала октября – солнечную и почти безветренную. Осень все переиначила на свой лад, расположившись размашистыми пятнами, кое-где еще с прозеленью, на чуть поредевших деревьях. Отметилась яркими желтыми мазками на мокром после ночного дождя асфальте. Украсила грудой налипших листьев старые, уже отслужившие свой срок, полузабытые автомобили во дворах и проездах, выдавая их и без того понятную невостребованность. Поверхностный ветер, задевавший даже верхушки деревьев, что повыше, совершенно не портил ощущения умиротворения, сквозившего в еще не ставшей ледяной прозрачности воздуха. Что-то идиллическое проникало в сознание через эту красоту естественного увядания. В душе Вениамина Петровича – грустная, но в то же время разбавленная прорывавшимися мажорными вкраплениями – безмолвно царила жизнеутверждающая музыка чувств, ритмом пульсаций отдаваясь во всем теле.

Пройдя по «зебре», он повернул направо и вошел в аллею кленов, разделявшую бульвар надвое. И вдруг… как будто заново увидел мир. Красота позднего утра вошла в сердце экстатическим восторгом. Запахи увядающей природы, лишь слегка задев ноздри, изменили состояние сознания. Полураздетые деревья и темная влажная плитка аллеи, кое-где проглядывавшая среди растопыренных кленовых листьев, дополнила ощущение нереальности. Мягкое преобладание желтого и красного цветов, смешиваясь с уже не свежим зеленым, вторглось в глубины бессознательного, обнажив спящую чувственность, чтобы дополнить ею не смело, но настойчиво нараставший восторг, со вчерашнего дня поселившийся в душе.

Еще неделю назад он – Пекарик Вениамин Петрович, декан психологического факультета, ученый с полновесным в профессиональной среде именем – не знал точного ответа на вопрос, который беспокойно жил в нем почти двадцать лет. Это было сумасшествие духа, чему оказалось посвященным полжизни времени и вся она, без исключения, с точки зрения разработки фантастической на первый взгляд идеи. Но вчера за столь долго ожидаемым озарением ума тихой сапой в сердце Пекарика-человека вкрался триумф чувств. Он был просрочен. И потому бурной радости Пекарику-ученому не принес. Но не только радости, но и непоколебимой уверенности в наконец-то свершившееся чудо. Она и была, и нет. Требовался эксперимент. А без него все теоретические экзерсисы оставались пустым звуком. Вся же сложность эксперимента основывалась на простом соображении – его придется проводить на себе. Слишком велика цена вопроса. Амбиции ученого вожделели вселенского признания, а внутренняя суть от самых укромных ее глубин до почти божественного слияния с мирозданием противилась появлению такого разрушительного для неискушенных душ соблазна. Человек в Пекарике понимал губительность этого открытия для мира. Понимал, что мир, узнав о такой технической возможности, перешагнет некую духовную грань и уже никогда не сможет стать таким, как был. Он станет хуже, станет кровожаднее, не смотря на все его стремление к этой духовности. Но в случае авторизованной проверки теории, названной как-то в шутку «прищепом Пекарика», ее основатель – Пекарик Вениамин Петрович, как гражданин, как туловище, наконец, исчезнет, чтобы уже никогда не возродиться. А если в другом физическом теле он когда-нибудь заикнется о том, что он не такой-то и такой-то, а Пекарик Вениамин Петрович, то соответствующего диагноза, а, в этом случае, сумасшедшего дома и участливых взглядов новых родственников ему, вероятнее всего, не избежать. Конечно, проведение эксперимента невозможно без нескольких участников. Но что они могут подтвердить? Как доказать правду тем, кто не готов ее принять?

Эти размышления несколько урезонили выступившие было вновь амбиции, с упреком напомнив их обладателю, что результат этого эксперимента трагичен по сути своей. Для одного человеческого существа это потеря физического тела с энергетической составляющей. А для другого – это вообще смерть в обычном понимании…

Навстречу, покачивая бедрами, нога за ногу, как это делают модели, шла женщина лет тридцати пяти, и Вениамин Петрович на некоторое время отвлекся от мыслей. Отметил, что она не просто привлекательна, но даже красива. «Конечно, – подумал, – что-то будет за пределами совершенства. Обязательно, да найдется изъян. Как без него?»

С минуту эта мысль еще не покидала. Он вдруг поймал себя на том, что каким-то образом все это перекликается с тем, о чем он только что думал. Скорее всего, рассуждение о несовершенстве ассоциировалось с неудачей, возможность которой на практике равнялась, дай бог, пятидесяти процентам. А что это значит? Это значит, что эксперимент с точки зрения науки – чистейшей воды афера. В любой момент осуществления его подстерегает провал. Амбициозный проект, звучавший не менее амбициозно – «Прищеп Пекарика», к сожалению, мог накрыться медным тазом точно с таким же успехом, как и осуществиться. И тогда развоплощение или смерть постигнут оба существа – и претендента и донора.

«Неужели это тебя остановит? – сарказмом отозвалось в сознании, реактивно вызвав соответствующую мысли улыбку, – Разве мало исследователей пострадало от своих открытий?»

– То-то и оно, – выговорил он виртуальному собеседнику.

Вениамин Петрович, еще некоторое время сочетавший в себе два удовольствия – тихое торжество собственного открытия и «неувядающую прелесть увядающей природы» по спонтанно родившемуся каламбуру – стал в большей степени склоняться к созерцанию окружающей красоты. И не только осени. По мере приближения к университету встречалось все больше молодых, с еще не потускневшими взорами женщин. И все они почему-то сегодня казались Вениамину Петровичу красивыми и одухотворенными. Вот уже в перспективе улицы стало просматриваться выдававшееся почти до самого тротуара высокое крыльцо главного корпуса. И, наконец, профессор, отвечая все чаще на приветствия, подошел к анфиладе ступеней, ведущей к широкой – почти во всю длину здания – площадке по типу бельэтажа. Поднялся наверх и нырнул в холодную тень козырька.

И почти сразу увидел знакомую спину Румана у самых дверей. Своего зама Вениамин Петрович знал еще с сопливого дворового детства, когда того чаще в среде мальчишек звали Мойшей, чем Мишей, то ли утверждаясь, то ли пытаясь таким образом обидеть. А еще в пылу случавшихся пацанских разборок он мог оказаться «хитрожопым евреем». Или еще чем-то похуже. Тогда Пекарику, если до его ушей такое доходило, ничего не оставалось, как физически реагировать на обидчика, потому что Руман был младше и слабей – а дружба есть дружба. Это сейчас ему понятно, что у фигурантов тех событий еще не были сформированы личности, необходимые для жизни в социуме. Были только мятущиеся в непривычных планетарных телах сущности. Они наивно повторяли за взрослыми модели поведения, привычки, выражения и уклад жизни. «Оскомину» от «кислого винограда» предков предыдущее поколение незаметно ни для тех, ни для других, как и эстафету самой жизни, передавало следующему. Волна памяти, на мгновение захлестнувшая Вениамина Петровича, услужливо напомнила, кем был он сам в том наивном социуме. И Веником, и Пекарем. А иногда еще и Рыжим. Хотя настоящим рыжим и не был. Но народ не обманешь. Хоть и блондинистым считал себя сам, но красноватая в редких веснушках кожа лица выдавала породу. «И тут уж хоть плачь», – улыбнулся пришедшему откровению Пекарик.

– Михаил Моисеевич!? Подожди, пожалуйста.

Руман остановился и обернулся удивленно: мол, что за спешка такая в трех шагах от деканата. Это в мгновение ока развеселило Пекарика. Он даже забыл, зачем пытался остановить его. «Неужели просто так? Не задумываясь – зачем? Как в детстве: увидел – окликнул». Наконец, дошло: воспоминания, пришедшие как раз после появления в поле зрения спины друга детства, как раз и спровоцировали скачек сознания в прошлое, зафиксированное на всю жизнь в нижних банках памяти бессознательного – на том примитивном уровне, где записывается вся информация, связанная с эмоциями и чувствами. «Поразительно! – обрадовался, словно в первый раз констатировал этот феномен психики, – Временной показатель напрочь отсутствует!»