На гуме

я выхожу на ринг – еще один раунд

ухожу от ударов как donkey kong

чтоб последнего врага отправить в нокдаун

как спаун наношу удар за ударом

фактически задаром из темного угла

дождавшись врага и выдохнув паром

ко лбу его приставляю два блестящих ствола

bang! bang! …

Рифма не шла, у меня никак не получалось сконцентрироваться и продвинуться дальше этих двух несчастных четверостиший – я все время отвлекался на Машины прелести, мерно подпрыгивавшие в такт бита и басов.

– Бля! Да это же просто не по-христиански! – не выдержал я наконец.

– Что? – перестав танцевать, Маша удивленно посмотрела на меня.

– Да ничего, блин, все классно…

Она со снисходительным видом пожала плечами и поспешила сменить тему:

– Уже знаешь, куда будешь поступать?

– В МГУ, на журфак, – ответил я машинально.

– Серьезно? – мне показалось, что она оживилась, – а я – на юрфак. Жаль только, они в разных частях города находятся – так бы вместе учились.

Услышав это, я со свойственным юности максимализмом, немедленно сделал вывод, что она меня хочет. Черт, мне было всего пятнадцать, и уровень тестостерона просто зашкаливал – кровь била то в голову, то ниже пояса – и ради перспективы провести пару часов в постели с этой крошкой я был готов забить на журналистику и посвятить себя юриспруденции, кибернетике, нидерландистике – да чему угодно.

– А может и на юрфак, – напустил я тумана, – пока не решил.

– Было бы круто, – улыбнулась Маша, – если правда надумаешь, могу поделиться конспектами.

Вот это звучало заманчиво.

Тем же вечером я сидел дома над тарелкой пасты и, подперев рукой голову, уже минут пятнадцать пялился в одну точку. Мама успела загрузить посудомойку и накормить собаку; на улице, как по команде, зажглись фонари, а я все сидел и думал о Машиных сиськах: как они там, интересно?

– Ма, – вдруг опомнился я.

– Что, дорогой? – не глядя на меня, ответила мать и закрыла окно, чтобы заливавшаяся во дворе сигнализация не мешала нашему разговору.

Сформулировав про себя то, что созревало в моей голове уже несколько часов, я осторожно произнес:

– Я понял, что хочу быть юристом.

– А что случилось? – уточнила мама, как ни в чем не бывало, стараясь не выдавать настороженности.

– Думаю, это мое призвание… – поделился я и в тот момент действительно в это поверил.

– Что ж, – она облегченно вздохнула и, снисходительно улыбнувшись, ответила, – почему бы и нет.

Все решилось на другой день. Роль ментора в кампании моего поступления играл один славный профессор, друг семьи. Мама позвонила ему и сообщила, что Марик нашел в себе новое призвание и теперь жаждет стать юристом, а она, как родительница, готова этому способствовать. Собственно, так я и не стал журналистом. Впрочем, уверен, профессия не много от этого потеряла.

В МГУ же я оказался лишь год спустя. Последующие осень, зима и весна стали для меня сущим адом без друзей и свободного времени – я впахивал как раб на галере, занимаясь с репетиторами по истории, обществознанию, английскому и литературе. Меня дрючили, как шлюху в кабине грузовика, так, что к маю 2003-го я уже и не помнил о существовании этой Маши или как там ее звали.

3

С Муслимом мы познакомились в июне 2003 за пару дней до первого вступительного экзамена на юрфак, во время консультации по литературе, проходившей в Первом Гуманитарном корпусе МГУ – или, проще говоря, на гуме. Я и мой кореш Изя, шарообразный горский еврей в джинсовой куртке, которую сам он называл почему-то жилеткой, скучали на последнем ряду поточной аудитории, когда, распахнув видавшую виды дверь из потрескавшегося ДСП, с большим опозданием вошел бледный худющий абрек с невиданным доселе гонором и тяжелым взглядом. На нем была вызывающе неприталенная рубашка, модного, за пару лет до того, синего цвета, неприглядные узкие джинсы и немыслимые туфли с острыми носами, длиной стремящимися к бесконечности. В водворившейся тишине он, гулко цокая каблуками о вздутый почерневший паркет, поднялся на самый верх и уселся рядом с нами на одно из откидных сидений с разодранной дерматиновой обшивкой и торчавшими из него обрывками рыжего поролона. Консультация возобновилась. Мы с Изей были отрезаны от выхода и, молча глядя на лектора, просидели до самого конца. Когда вопросы абитуриентов иссякли, а вещавший с кафедры профессор пожелал всем удачи и удалился, Муслим повернулся к нам и произнес сакральное:

– Салам алейкум, пацаны.

Это был первый в моей жизни салам алейкум, положивший начало целой плеяде последующих – тех, что мне еще только предстояло услышать и произнести. Веха своего рода – почти как девственность потерять.

Собрав пожитки, мы вместе вышли из корпуса и закурили.

– Ну, чо, стремно перед экзаменом? – улыбаясь одними глазами, спросил Муслим.

– Ну, так, – ответил Изя с видом человека, осведомленного лучше других, но наш собеседник, казалось, не заметил этих ноток.

– Главное – намаз делай, братан, и все ровно будет, – посоветовал Муслим, и на всякий случай уточнил, – делаешь намаз?

Изя замялся и не ответил. Он просто стоял как истукан, уставившись на невзрачный фасад первого гума, составленный из огромных немытых окон и серых, потрепанных временем и непогодой, панелей. Изя почему-то не спешил объяснять Муслиму, что евреи не делают намаз – не знаю, может, не хотел разочаровывать.

– Ааа, не делаешь! – с лукавой улыбкой погрозил ему пальцем Муслим. – Вы, кстати, сами откуда, пацаны?

– Я из Дагестана, – оживился Изя, родившийся, впрочем, в Одинцово и в Дагестане бывавший всего пару раз.

– А я отсюда, – кивнул я в сторону Ленинского и почти застеснялся того, что, как и родители, родился и вырос в Москве.

– Я с Нальчика, – отрекомендовался Муслим и, со значительным видом подняв палец, продолжил, обращаясь к Изе, – делай намаз, братан! Если в течение дня не успеваешь, вечером сразу за весь день делай – от перемены мест слагаемых, сумма не меняется.

Часы пробили два и воздух, как слюда, дрожал на палящем солнце. Я взглянул на Изю. От жары его грузное тело разбухло еще сильнее. Он весь покрылся испариной, а крупная капля пота, уже с минуту разраставшаяся у него на лбу, сорвалась, наконец, с места и лавиной обрушилась вниз – через висок и щеку, лавируя между толстыми смоляными волосками его редкой щетины – пока, словно в лунку, не скатилась в уголок рта. Молниеносным движением, словно хамелеон, Изя выкатил язык и слизнул ее.

– Ладно, рад был познакомиться, – потушив сигарету, прервал я неловкую паузу и протянул Муслиму руку, – на экзамене увидимся.

Мы распрощались и разошлись – Муслим побрел обратно в корпус, а мы – в сторону метро. Всю дорогу мы с Изей шли молча.

«Мощный человек, – думал я про нового знакомого, – никогда еще не видел, чтобы люди так вживались». В этом худом узкоплечем парне чувствовалась несгибаемая сила духа и готовность покорять своей воле всякого.