Амалия и мы

Уже через три месяца он предложил мне руку и сердце. Именно в такой старомодной формулировке, подкрепленной привычными ротэ розен, прозвучало его предложение. Я согласилась сразу. Повторю, мимо любви я пройти не могла. Переехала к нему в Дармштадт. Зарабатывал он более чем прилично, работать мне было ни к чему. Жизнь покатилась гладенькая, приятная. По-немецки скучный город – размеренность и порядок: тихие улицы, застроенные простыми домами, широкие площади, герцогский дворец, окруженный деревьями, будто сказочный замок вырвали вместе с приросшим к нему куском леса и поставили посреди современного города, стайки студентов, велосипеды, ресторанчики с обязательными картофельным салатом, луковым пирогом и яблочным вином. Дом Клауса возле парка Розенхёэ, и тут без роз не обошлось. Чистенький, образцовый.

Порядок в нем поддерживала фрау Марта, кругленькая, сдобная, пахнущая лавандовым мылом и корицей, аппетитная, как плюшка, экономка Зиберов. Наследственная. Клаусу она досталась вместе с домом от отца. Фрау Марта гордилась своей принадлежностью к наследию Зиберов. Пришла в Дом, она произносила, почтительно, с большой буквы, двадцатилетней деревенской простушкой – косы баранками уложены на затылке, старенькое пальтишко на плечах, в картонном чемодане единственная клетчатая юбка, блузка с кружевным воротничком да пара застиранных нижних рубашек. Почему-то особое удовольствие ей доставляло рассказывать, как пятилетний Клаус – шорты с лямками, белые гольфы, рубашечка пузырем на спине – читал ей свои детские книжки «Неряха Петер» и «Король-лягушка». Она прямо млела, повторяя в сотый раз: «Мальчику так нравилось про глупую девчонку, что жгла спички! Глаза сверкают, как две монетки, и низким глухим голосом пугает меня:

Сгорела бедная она,

Зола осталася одна.

Да башмачки еще стоят,

Печально на золу глядят».

Меня фрау Марта звала деточкой, считала ребенком и ничего по дому делать не позволяла. Не положено. Таков порядок. Иначе на что здесь она?

Да не в Марте дело. Давайте уж к кульминации. Несколько театрально звучит, согласна. Но это и был театр. Или, как говорили в моем детстве, кино и немцы.

Вернулась с прогулки, захожу в гостиную, а там Майкл. Тот самый, с которым болтались по клубам на Пляс Пигаль. Я его сразу узнала, такое лицо трудно забыть: глаза круглые, чуть навыкат, как у аквариумных рыб и усы, знатные такие, полковничьи, рыжеватой скобой обводящие пухлые капризные губы. Сидит Майкл в кресле нога на ногу, перед ним на манерном столике серебряный подносик с чайным прибором. Марта его впустила? А сама где? Я мимо кухни проходила, это ее, можно сказать, святая святых, но там пусто, хранительницы очага нет.

Я воззрилась на гостя удивленно, а он, даже зад не оторвав от кресла, по-хозяйски так рукой на чайничек указует:

– Присаживайтесь. Вам с сахаром? Или сливок добавить по-английски?

– А фрау Марта где?

– Отлучилась в лавку. Сказала, ветчина закончилась. Вам не кажется, что Марта – самое подходящее имя для прислуги?

Вот уж чудо – наш нежный Цербер оставил в доме постороннего человека и ускакал по своим делам. Или Майкл не чужой в этом доме?

Я заняла второе кресло. Они стояли не напротив друг друга, а несколько боком, и, разговаривая, приходилось поворачивать голову к собеседнику. Искоса глядя в полковничьи усы, говорю:

– Майкл, вы неудачно зашли. Клаус в отъезде, вернется только через неделю.

Он, растянув свои подвижные губы в подобие улыбки:

– А я не к своему другу Клаусу нынче. Я нынче к вам, – и уставился выкаченными гляделками мне в лицо.

– А-а-а… – не знаю, что еще добавить, поэтому прячусь за глотком подостывшего чая.

– У вас такой забавный акцент в английском.

А мы, как и тогда, в Париже, говорим по-английски.

– Вы ведь француженка, да?

– Я родом из Бретани, – говорю, – бретонка.

Улыбка его становится приторной, сиропной. Хочется взять салфетку и оттереть лицо от этого липкого взгляда.

– Ну, если вы бретонка, Амалия, то я испанская летчица.

Я поперхнулась, закашлялась, слезы брызгами, в животе еж завозился. Чего я так испугалась? Пока кашляла, кой-как с мыслями собралась, улыбаюсь вымученно:

– Амалия? Клаус рассказал вам про мою шутку?

Этот холодный пучеглаз чашечку отставил, бледные пальцы шалашиком перед грудью сложил:

– Ну какие шутки, девочка моя?! – фамильярничает. – Амалия Веттер, подружка Петера Куолема. Кстати, мои соболезнования, ты ведь испытывала к нему теплые чувства.

Я попала в сети. Только пока не могла понять, куда, на какой бережок тянет меня этот похожий на рыбу рыбак. Что-то подсказывало мне, что лучше не дергаться, не запутываться крепче и безнадежней – не реагировать, не возражать, помолчать. Не дождавшись от меня ответа, Майкл продолжил:

– Ты же помнишь Павлика, Амалия, – он нажимал на имя, вдавливал его мне в мозг, – Павла Веденеева, вы так мило танцевали в том клубе, как его… – пощелкал пальцами, делая вид, что вспоминает.

Думал, я подскажу? Но я молчала.

– Завтра Павел прилетает в Дармштадте. И я хочу, – «хочу» прозвучало щелчком бича, неоспоримым приказом, – чтобы вы возобновили знакомство. И поближе. Как можно ближе. Ты меня понимаешь, Амалия?

Лицо его стало жестким, губы подобрались в плотную складку. Не полковник – фельдфебель, распекающий нерадивого новобранца. Молчу, неотрывно глядя в чашку. В темном омуте чая плавает искривленное отражение моего испуганного глаза.

Повторяет, пропихивая каждое слово в мою голову:

– Ты меня понимаешь? У тебя неполная неделя. Веденеев приедет на шесть дней. Конференция по структуре атомного ядра. Впрочем, тебе это не важно. Ты соблазнишь этого увальня, заставишь его остаться в ФРГ. Он не должен улететь со своими. Хотя бы просто опоздать на самолет. Дальше не твоя забота. Поняла? Ну, я жду ответа.

– Я расскажу мужу, – пискнула я.

Это был единственный аргумент, попытка прикрыться зонтиком от налетевшего урагана. Майкл рассмеялся. Весело, как хорошей шутке. Это было самым страшным. Он наклонился ко мне, похлопал по плечу.

– Я думаю, мой друг Клаус не будет возражать.

Павлик

Разве он мог сопротивляться? Я была тогда очень красива. Не девичья свежесть, милая, но быстро исчезающая, как роса под утренним солнцем. Зрелая красота, уверенной в себе женщины. Умение подать себя с самой выгодной стороны. Жизнь в Париже многому меня научила. Даже небрежно повязанный платочек, подчеркивающий высокую шею, даже терпкая нота духов, едва уловимая за ушком, могут быть наступательным оружием. Никаких вываленных из декольте грудей, никаких обтягивающих задницу микроюбок – это арсенал проституток и дурно воспитанных студенток. Платье под горло, но без рукавов, прямое, ровно на два пальца выше колена, полное отсутствие лифчика, туфли-лодочки и чулки. Вы не представляете, как заводят мужчин чулки. Стоит только ладони оказаться на этой волшебной границе: скользкий холод нейлона – гладкое тепло кожи, и всё, перед тобой не завоеватель, а раб, готовый служить своей госпоже. У вас были женщины в чулках? Впрочем, что я спрашиваю, ваши девочки носят колготки или джинсы. Или эти забавные спортивные шаровары в стиле «Трудовые резервы». Очень сексуально.

Я отправилась на охоту с папочкой бумаг, которую дал мне Майкл. Дескать, Клаус просил передать какие-то материалы для доклада или еще что-то, ах, я, право, не знаю. Обворожительная улыбка. Папочка протянута, вот он берется за нее, случайно, ну конечно, случайно, не сомневайтесь, задев мою руку. Удар током. Настоящий. Я натерла пластиковую обложку, и она выстрелила зарядом статического электричества в нужный момент.

– Ай! – отдергиваю ладонь, папка падает, бумаги рассыпаются, падает сумочка, падает плащ, что был перекинут через руку. – Боже, какая я неловкая… Простите… Я сейчас… – на корточках собираю разлетевшиеся листы.