Экспериментиум

– (голос женщины крепнет) Да, я расскажу отцу. Скажу, что нас надо вылечить. И нас вылечат. Хоть так, но это мучение закончится. Ха-ха. Да, ты помнишь, что он сделал с мамой, когда она… О, ты помнишь. Ты лучше меня… помнишь. С нами он сделает тоже, но мне не жалко. Пускай. Нет, ха-ха, тебя он еще и уволит. Если будет смысл. Если от тебя что-то останется.

– Господи, ты сумасшедшая, – голос звучит издалека. – Ты чокнутая психованная… (напряженная пауза) Ты этого не сделаешь.

Женщина стоит неподвижно, ее рука еще вытянута вперед, точно у статуи Ленина, хвостик волос колышется от ветра. Затем фантом на стене шевелится, раздается писк телефона, гудки. Долгие, призрачные, протяжные – как будто к пристани подходит теплоход. Слышно тихое бормотание и тут же – звук возвращающихся шагов.

– Папа? Разбудила? Па… Я хорошо. Нет. Нет. Па… Нет! Папа, я должна сказать, – доносится топот, будто кто-то бежит. – Ты слышишь? Мы с братом…

В круге света возникает тень мужчины, хватает что-то у головы собеседницы и взмахивает рукой. Новенький красивый телефон с треском ударяется о стену, моргает, падает на решетку, которая все так же дышит паром – будто в канализации варят и варят нескончаемые макароны.

– Что ты делаешь? – возмущается женщина. – Я его только купила!

– Господи, ты больная. Ты просто на голову больная.

– Больная? Да, оскорбляй меня. Вместо того, чтобы хоть раз быть смелым и честно все рассказать. Вместо того, чтобы трахнуть меня на этой улице или оставить меня наконец в покое – ты меня только оскорбляешь. Браво.

– Да, я трус, а как ты себе это представляешь? "Папа, мы с сестрой решили жить вместе. Нет, папа, не как брат и сестра, как страстные любовники!"

– Ну тебя!

Худая тень наклоняется, будто ищет что-то, и каблуки аритмично, почти спотыкаясь, бряцают по асфальту.

– Куда он упал? Ты видел?

– Нет, я не видел, – собеседник отвечает несколько злобно, затем тоже начинает искать.

Некоторое время слышно лишь яростное сопение, шорохи.

– Я только вчера набросала туда музыки. И фото из командировки, я хотела тебе показать, – она нервно хихикает, – и видео, там папа что-то о планах компании говорит.

– Офис в стиле "Гугл"?

– Угу.

– Он всегда об этом говорит, когда напьется. Мечтательный идиот.

– Наш отец.

– Отец? После того, что он сделал с мамой… – мужчина встает во весь рост и смотрит в сторону. – Похороны…

– Что-то, а похороны никогда не забуду. Жуть. Она мне часто снится… вся… какой мы ее нашли. Жутко. Просто жутко, никогда бы не думала, что такое бывает в обычной жизни. Но случилось.

– Я его ненавижу. Иногда смотрю ему в глаза, улыбаюсь, а сам думаю, как душу его или вскрываю ему череп. Такие черные, тягучие мысли, что самому страшно.

– Когда ты так говоришь, мне тоже становится страшно. (нарочито спокойно) И все-таки я хотела бы, чтобы это было правдой. Ну, что она ему изменяла. Тогда есть вероятность, что мы не такие уж родные. Сводные. Это почти… почти кузены. Иногда мне кажется, что так и есть. У нас носы разные. И пятки. И б-б(кряхтит)-бока.

– Господи, опять ты за старое. Тебе так хочется, чтобы наша мать была шлюхой? По мне, так лучше, чтобы мы этого никогда не узнали.

– Узнаем, если найдем где-нибудь ее ДНК.

– ДНК! Ты телефон найти не можешь.

– А вот и могу. Вот он! – в клубах дыма над решеткой канализации мелькает женская рука. – О… звонок еще продолжается.

– Что?

– Зво… Тебе что, никто не говорил, что если хочешь разбить телефон, то надо разбивать его… НАХРЕН?!

– Да что ты такое мелешь?

Дует холодный ветер, постанывая в трубах где-то сверху и сбоку. Тень женщины подносит к самому лицу собеседника прямоугольный предмет.

– Что… (неловкая пауза, страх нарастает) Выруби его! Выруби!

Телефон снова влетает в стену, кувыркается, шлепается на асфальт. В круге света появляется каблук и несколько раз бьет по корпусу, пока не раздается хруст, а экранчик не гаснет.

Издалека, видимо, с автострады доносится сирена. Слышно тяжелое дыхание. Мужчина испуганным, тонким голосом спрашивает:

– Думаешь… Думаешь, он слышал?

– Видел бы ты себя. Как ребенок, застуканный с конфетой.

– Думаешь, он?..

– Да, да, да! Думаю, он слышал. И, знаешь что? Я рада. Рада!

– Господи.

– Правильно, бойся! Поймешь теперь, что почем. Правда она такая, всегда вырывает из тебя по куску, как он вырывал из мамы. Бойся. Бой… Ты что делаешь? Ты что, плаче… Тебе что, пять лет?

Слышатся всхлипы, тень мужчины сутулится. Собеседница отворачивается в сторону, вздыхает, затем подходит и обнимает его.

– Прости. Успокойся. Ус-по-кой-ся. Он тебе ничего не сделает. Ты уже не ребенок, а он не слишком здоровый старик. Мы что-нибудь придумаем. Успокойся. (ласковым голосом) Хочешь конфетку? У меня с собой "мишки в лесу". Хочешь? Или спеть? Спеть тебе?

Она урчит под нос по-детски простой мотив, и низкий ее голос звучит глубоко, глухо, потусторонне. Плач медленно, но стихает.

– Знаешь, что мы сделали, братец? Прошли твою границу. Прошли горизонт событий.

– К-какой г-гориз-зонт?

– Эээ… границу черной дыры. Границу. После нее ты не можешь преодолеть притяжение черной дыры и проваливаешься туда без вариантов. А все, что туда попадет, уже не вернется. Выбраться нельзя. Будто наложили вето. Даже если достигнешь вот самой, самой огромной скорости, просто до задницы какой огромной, – не вернешься. Потому что на границе черной дыры нет ни времени, ни пространства, ни света, ни тебя. Статичная картинка, которая никогда ничего не покажет, на сомнется, не шевельнется. Мы с тобой прошли горизонт. Это ведь хорошо?

Оба молчат.

– А есть еще белые дыры – это наоборот, когда ты не можешь какого-то места достичь. Наверное, там что-то прекрасное, в этих белых дырах. Какая-то счастливая, везучая, как сука, вселенная, которая ни капли не похожа на нашу.

– Не выражайся, – голос мужчины слегка высок.

– Хочу и буду. Бедный, ты дрожишь. Дать тебе успокаивающее?

– Н-нет. Когда это ты подсела на таблетки?

– Я не подсела. Мне прописали после того срыва, но я не открывала упаковку. Подумала, нахрен, сама справлюсь. И теперь мы сами справимся. Да? Посмотри на меня. Посмотри на меня, – на стене видны два профиля, мужской и женский, друг напротив друга. – Мы пойдем в полицию и расскажем о маме. Все, что было. Его посадят, и нам ничто не будет угрожать. Мы всегда хотели это сделать – вот тебе повод. Его посадят, и мы заживем вместе. На остальных плевать. Слышишь? Плевать на них.

Тень собеседника нервно мотает головой.

– Он убьет нас. Тогда точно убьет. У него в полиции свои. В конторах. В бюро. Ты ничего не знаешь, а я видел. Просто щелкал пальцами, и…

– Тогда бежим. Уедем.

Мужчина отстраняется и уходит из круга света, затем возвращается. Точно мечется зверь по клетке. Бьет ногой по луже, и стену заляпывает грязной водой.

– Уехать. Уехать (повышает голос)! Куда уехать? На закат, в открытом кадиллаке? Куда мы уедем? Это бесперспективно.

– О, вот опять заумное словцо.

– Это обычное словцо! Господи, ты меня доведешь!

– Ты слышишь?

Откуда-то сверху звучит медленная, тоскливая мелодия, точно флейта плачет на могиле. Обе тени вытягивают шеи вверх.

– Красиво, – голос у женщины завороженный. – Это ведь оно? Это играло, когда мама уме… когда мама… (совсем тихо) Как это называется?

– Да. Оно. "Спокойной ночи, луна".

Оба молчат, затем силуэт собеседника опускает голову. Слышится низкий, вибрирующий звук.

– Мне звонят, – тихо, как приговоренный, выдавливает мужчина. Фонарь мигает и теперь светит тускло, будто вот-вот погаснет.

– Так возьми трубку.

– А вдруг?..

Напряженная пауза.

– Когда ты себе купишь телефон, где можно увидеть, кто звонит?

– Я не…

Вибрирующий звук становится надоедливым, монотонным, словно комар летает над самым ухом.