Страница 2 из 7
Однако делиться своими воспоминаниями с Жанной Останин не пожелал, отмахнулся:
– Какой там экстремальный секс, я же не мальчишка. Нечего рассказывать.
– Но со мной ведь у тебя был экстримчик, и не раз.
– Ну разве только с тобой… Это оттого, что ты сумасшедшая.
– Вот потому я тебе и нравлюсь!
– Напрасно обольщаешься, Жанна: не «потому», а – вопреки этому.
– Брось, не притворяйся таким уж сухарём. Расскажи хоть что-нибудь. Пусть не про экстремальный секс, но что-нибудь этакое. Из своей интимной жизни.
– Не люблю я рассказывать о себе. Да и вообще рассказчик из меня никудышный. Наверное, оттого что в моей жизни было мало интересного.
– Меньше, чем в моей?
– Полагаю, куда как меньше.
Разумеется, Останин так не думал и сказал это лишь для того, чтобы не вдаваться в подробности своего прошлого. Да ещё чтобы польстить самолюбию Жанны.
– Какой же ты у меня ла-а-апочка, – полунасмешливо проговорила она и потрепала его по волосам. – Такой весь положительный, такой пра-а-авильный! Ничего, со мной у тебя будет ещё мно-о-ого интересного, уж я об этом позабочусь.
От её слов Останина обдало тёплой волной. Казалось бы, ничего особенного она не сказала, а его грудь распирало от чувства полноты жизни и гордости собой. Дурак набитый; столько лет прожил на белом свете, а ума так и не набрался.
…Ещё Жанна вполне способна целый выходной в обнажённом виде принимать солнечные ванны на балконе, ввергая в экстатический гнев всех ветеранов труда, живущих на верхних этажах, а заодно прививая их внукам, этим взращённым на компьютерных играх прыщавым бройлерам, тягу к задорному пионерскому вуайеризму и незабвенной Дуне Кулаковой… Она может пожелать ехать на птичий рынок, чтобы купить кошку – но вместо неё приобрести пару хомячков, которые вскоре начинают бешено плодиться и в один прекрасный день, сбежав из клетки, переселяются из квартиры Останина в вентиляционные трубы, где затем совершают демографический взрыв и принимаются терроризировать весь дом… Ей ничего не стоит, прогуливаясь по городу, зазвать в гости юных художников, и Останин, несмотря на то, что у него на столе лежит горящий перевод французского любовного романа, вынужден помогать Жанне устраивать молодёжный сейшн для публики, среди которой, как выясняется впоследствии, лишь один скромный паренёк имеет прямое отношение к изобразительному искусству, а остальные оказываются случайными гопниками, не умеющими связать и трёх слов без филологических изысков в форме обсценной лексики. Компания контрабасится в гостях всю ночь, перманентно норовя впасть в свальный грех где-нибудь на кухне или в ванной, а наутро Останину остаётся лишь обнаружить, что из дома вместе с ночными лаццарони «ушли» разные мелкие вещицы, недорогие, но привычные, а потому милые сердцу безделушки – впрочем, даже это уже не способно омрачить его радости по поводу внезапно воцарившихся в квартире тишины и покоя.
В общем, сплошное безрассудство, иначе не назвать терпеливое поведение Останина. О Жанне-то речи нет, с ней всё понятно: у девчонки попросту ещё ветер гуляет в голове. Восхитительно-бессмысленное создание. Восхитительно-бессмысленная жизнь. По крайней мере, таковой она могла показаться стороннему наблюдателю, если бы он существовал в природе. Изнутри же – нескончаемая маета, ажитация, ничего хорошего.
***
Что он знал о Жанне? Да почти ничего. Только то, что она сама считала нужным рассказать ему о себе. Возможно, у неё в прошлом было столько всякого, что Останину и не снилось. Однако он не хотел себя накручивать, старался жить настоящим. Плыл по течению.
Иногда в этой сумасбродной юнице проглядывала какая-то беззащитная детскость (она сохраняется в некоторых женщинах до самых преклонных лет, и это не перестаёт умилять всех окружающих представителей мужского пола). Хотя, может быть, он приукрашивал в памяти образ Жанны (вольно или невольно – надо ещё разобраться), желая оправдать свою тягу к ветреной подружке? Что ж, вполне вероятно. Останин теперь ни в чём не был уверен. И – совершенно определённо – куда больше в дурёхе было преждевременного цинизма, странным образом сочетавшегося с молодой бравадой. Сколько раз эта гремучая смесь взрывалась, приводя к неожиданным конфузам на людях! С Жанны-то взятки гладки, ей всё нипочём; а вот Останину не раз приходилось краснеть перед посторонней публикой. И откуда у него только брались моральные силы выдерживать все закидоны юной пассии… Иногда, пытаясь беспристрастно взглянуть на себя со стороны, он удивлялся собственному долготерпению. Наверное, это можно назвать зависимостью. Не лишённой приятности, впрочем; как говорится, из песни слова не выкинешь.
– Ты у меня прямо знак быстротечности, – сказал ей Останин однажды, когда Жанна ненадолго появилась у него, позвонила куда-то по телефону, пошушукалась и заторопилась уходить. – Словно комета в тёмном небе: поманила своим обманчивым хвостом – и тю-тю!
– Если я комета, тогда ты что-то типа пенька на лесной поляне, – насмешливо хмыкнула она, подкрашивая губы перед зеркальцем.
– И что же у тебя пенёк олицетворяет? Замшелость и косность?
– Ну зачем же сразу косность. Нет, не косность, но, как минимум, постоянство… А кометы, кажется, считались предвестницами бедствий?
– В принципе, да. Но вообще в древности им приписывали много разного. Когда в Риме убили Юлия Цезаря, на небосклоне появилась яркая комета, и в народе говорили, что это вознеслась душа Цезаря, который превратился в бога.
– Это мне подходит. Я согласна – в богиню.
– Молода ты ещё для богини.
– А богинями не становятся. Ими рождаются.
Сказала это, чмокнула Останина в щёку и убежала. Вероятнее всего, на rendez-vous6 – а то куда же ещё – к очередному своему хахалю. Других-то интересов в жизни у неё, похоже, не имелось.
Знаки… Их можно видеть или не видеть; их можно понимать или не понимать; им можно верить или не верить, но что толку? Всё равно никуда не свернуть, не выскочить из своей колеи.
А знаком быстротечности Жанна всё-таки не была. Хотя бы потому, что Останину до сих пор не удалось выбросить её из сердца. И не представлялось возможным угадать (просчитать? почувствовать?), когда ему это удастся.
Ощущение, что он является хозяином собственной жизни, покинуло Останина. Его влекло потоком событий в неведомом направлении, и не было сил противиться. Да и желания противиться не было. Так речные струи влекут легковесную щепку – крутят, швыряют на перекатах, затягивают в омуты, чтобы затем вновь вытолкнуть на поверхность и пустить дальше по течению; и щепке всё равно, что вскоре ей предстоит оказаться выброшенной на берег, затеряться среди камней и разного случайного мусора, иссохнуть под лучами бесстрастного солнца… зато сейчас ей сумасшедшее и прекрасно!
Вообще-то не зря говорят, что дурной пример заразителен. «On devient moral dès qu’on est malheureux»7, – уверял Виктор Гюго; а Останин, а в ту пору отнюдь не чувствовал себя несчастным, оттого у него порой возникало желание уподобиться Жанне и выдумать что-нибудь необычное, безрассудное и гривуазно-изощрённое. Однако чего не дано, того не дано: за всё время их знакомства ни одного путного сумасбродства ему изобрести так и не удалось. Даже странно, что подобное могло втемяшиться в голову взрослому тридцатипятилетнему человеку, глупость ведь полная. Форменное помутнение сознания, иначе не назовёшь.
…И вот – оказывается, всё это ничего не значило.
Всё было фикцией, ошибкой, блестящей мишурой самообмана.
Жанна его бросила.
Не он её, а она его. Так же, как в прежние времена бросали Останина другие женщины. Чёртов бумеранг снова прилетел и ударил его по голове, вот как это называется. Хотя нет, бумеранг в данном случае для сравнения не подходит. Вернее будет сказать так: с ясного неба свалился камень. И шарахнут его так, что едва дух не вышиб.
6
rendez-vous – (буквально – приходите, явитесь); условленная встреча, свидание.
7
On devient moral dès qu’on est malheureux – Мы становимся моралистами, когда мы несчастны.