Лечение водой

Он замолкает… как объяснить? Как объяснить Денису, что… Костя даже не знает, что хочет объяснить – у него не хватает слов. Всю ситуацию? Вроде бы он уже это сделал…

«Да позвонил же я сам не потому что я…»

Да Гамсонов, наверное, все понимает прекрасно… И ему как всегда все равно?

«Боже мой, я просто хочу, чтобы они…»

Напечатали роман? И Левашов чувствует, что не может произнести это – он будто ступил на шаткое… будто старается выпросить что-то, нечестно. Ведь все должно само собой происходить…

Не может произнести.

Известность не выпрашивают.

Собственно на этом его история кончается. Левашов теперь раз в три-четыре дня позванивает Ире – она сказала, что работает в службе новостей, на радио, работа тяжелая, и ей нужна очень большая моральная поддержка. Костю вовлекли-таки в искусственность, и он играет в это – впрочем, без каких бы то ни было планов. Но его мягонько-тихо тащат к сожительству – с человеком, которого он едва знает. В то же время, он чует, что чаша терпения в нем переполнится раньше, и он все обрубит – он не сможет встречаться с Ирой. (Это, впрочем, не означает, что Костя выкажет какую-то твердость. Скорее всего, он только позвонит Уртицкому и примется умолять прекратить эту игру и просто напечатать роман… но Левашов знает, что даже не сможет вымолвить слов – «роман», «напечатать»! Он и сейчас не может их вымолвить – когда видит Уртицкого. Потому что интрига и намеки заткнули ему рот – он ничего не может сказать напрямую. Потому что ему — не говорят; напрямую. Если он только скажет… «А как связаны друг с другом все эти вещи, – опять произносит Уртицкий ответ в его голове. – Ира и ваша публикация?»)

Теперь Костя все понимает… «Уртицкий подговорил Молдунова. Чтобы меня раскритиковали. Чтобы все началось с унижения. Чтобы я изначально был ему обязан – так легче будет мною управлять потом всю жизнь в литературе. И Ира тоже замешана в этой игре – у них строгие договоренности!»

Как только Костя ей позвонил – в первый же разговор она сказала, что теперь снимает квартиру в Москве, но живет в ней почти задаром – потому что это по знакомству. Потому что это Уртицкий ей сделал. Костя ее ни о чем не спрашивал – она сама ему сказала.

И теперь – когда Левашов приходит в студию – маэстро повторяет литературные истории, которые тот уже слышал… Многие студийцы не слышали, потому что ходят меньше года. Поэтому опять ничего не замечают. Но Костя-то здесь добрых семь лет… Уртицкий рассказывает то, что рассказывал раньше, по нескольку раз повторяет и все посматривает на Левашова хитро – как бы дает понять, что делать тому тут больше нечего. Что у него теперь «новый жизненный этап наступает».

«Я позвонил Ире – Уртицкому все передали… Боже, если я кому-нибудь скажу… мне скажут… что мне все это мерещится, все мерещится!.. Что я думаю, что весь мир вертится только вокруг меня. Что писатели, мол, все такие. Что мне приглючило, и я свихнулся…»

Опять у него словно рот заткнут. Все, что остается – тянуть неизвестность. И о Боже, как все это омерзительно! Даже когда он – в разговорах с Ирой – откладывает ей предложение встретиться… оно, в то же время, и тянется из него само собой… (Костя идет-идет по своей комнате, иди-иди сюда, иди, иди-иди…) Но…

(Может, она тебя любит! – у Левашова все маняще затаивается внутри).

– Понимаешь, в чем дело, да? – продолжает он говорить Гамсонову. – Уртицкий все так сделал, что я узнаю что-то о публикации, только если выполню все условия. В точности. Но ты знаешь, если даже не буду тянуть… если даже до самого конца пойду и попрошу Иру о встрече, и тут игра не кончится. Она откажется встретиться, Диня, откажется! У них у всех договоренность, что я должен позвонить Уртицкому, именно ему, я уверен. Чтобы он!.. Организовал наше первое свидание.

– И он скажет, что ничем не может помочь? Как и с публикацией твоей? – Гамсонов ехидно улыбается.

– Совершенно верно. Еще и прибавит, что вообще не понимает, почему я обращаюсь к нему за этим. А на самом деле, все после этого разом и устроится – Ира будто передумает.

Костя говорит, а сам чувствует… всего несколько секунд! Как душу ему расклинивает «расстановка позиций». Одна – это отказ Иры (после телефонного общения, к которому его притянули), а другая – постоянное дружеское внимание Лобова, он так старается сблизиться с Костей на последних занятиях в студии. Все в бильярд приглашает играть, так по-семейному.

– Это для того, чтобы в момент ее отказа я почувствовал, что она врет, что не хочет встретиться. Но это и так будет понятно в общем-то. Но они хотят вынудить меня позвонить Уртицкому. Зачем такие виляния? А чтоб я был обязан ему в устройстве своей личной жизни. Чтобы я почувствовал себя под пятой – когда буду звонить и сам же у него выпрашивать… отношений, которых не хочу; унижаться. Это для безопасности – чтоб я никому не смог рассказать об этих играх. У меня как бы автоматически закроется рот – я же сам его об Ире попрошу… – Костя останавливается и потом, качая головой, завершает сдавленно-презрительно: – вот слизняк, Господи, Боже мой! Он же, сволочь, еще наслаждение получит!

– Пф-ф-ф-ф… – Гамсонов снова смеется, приложив ладонь к щеке, чуть наклоняет голову. – Вот-вот! Ты поливаешь-поливаешь, а все равно потом… как это был герой-то литературный… забыл.

– Нет, Денис, я этого не сделаю, ты ж знаешь меня, – произносит Костя – уже твердо.

– Нет? А может все-таки?.. Сам же позвонил этой девке – пф-ф-ф-ф-ф…

Гамсонов склабится, ерничает, Левашову неприятно – от уколов в душе. («Уменя и так столько боли такой концерт в башке а он еще подливае-е-е-ет!! Затык, затык в голове, а-а-а-а-а-а!!»).

Но Гамсонов просто подшучивает как ни в чем не бывало – конечно, он знает, что на самом деле… «Это не смешно».

И Костя говорит – как бы стараясь унять шаткость, она тотчас появилась в душе, – ведь публикация зависит от…

– Я все же надеюсь, что мой роман в журнале не завернут… – он тыкает на это – голосом. Будто это зависит от Гамсонова. – Да ведь Уртицкий уже и дал ход. Рекомендации ведь обратно не забираются.

«Да, это так, – думает Костя. – И если тебе уже написали отказ – тоже. Если скажут уже точно… значит уже все».

Потому что это серьезный, профессиональный журнал. Он опять понимает, осознает, в сотый раз… этим его и держат – «я не могу теперь позвонить никуда! Ничего не могу узнать, только условия выполнять – опять все то же самое, бесконечное повторение».

– Ну и что ты думаешь обо всем этом?

– Да ничего не думаю, – Гамсонов жмет плечом. Уже серьезно. – И о чем же твой роман, интересно?

– Ну… о детях. О моем детстве, пожалуй. Но не только. Там много вымысла. Ну в двух словах… – Костя сбивчиво начинает излагать. – Там главный герой… он проводит летние месяцы на даче, со своим братом. А брат – тот еще затейник! Они придумывают разные игры… А потом как-то они отправляются в лес и видят на поляне странных мистических людей, непонятных. Которые чем-то походят на бродячий табор… ну, вроде цыган, пожалуй. Потом проходит много лет, и эти странные образы так и не дают им покоя, преследуют всю оставшуюся жизнь. Они символизируют их детские страхи. Герои – уже взрослые, брат женился, но не по любви и…

– Да это чушь полная. Но вот-вот, именно что повзрослеть – это тебе очень нужно. Мистические образы… Это что, типа шедевров фэнтези?

– Нет, что ты! Боже упаси! Ничего подобного! Мой роман – философский.

– Я ничего не понял… Нет уж, мне приятнее читать «Золотого теленка». Настольная книга, знаешь ли, для меня.

– Уртицкому, в действительности, абсолютно неважно, о чем мой роман. На какую тему. Я же тебе говорю, что я…

– Ладно, все, опять слушать то же самое… – Денис иронически отстраняется – хватит, мол. – Ты, во-первых, это слово не употребляй.

– Какое?

– Что ты мне сказал? Ты его все время повторяешь…