Виноватых бьют

– Офицер? – бесновался алкаш. – Офицер! – убеждался и хохотал, захлёбывался, плевался.

– Чего тебе нужно?

Он только надеялся, что никто его не видит, стоящего посреди ночного двора и говорящего с кем-то, не пойми с кем. Подошёл ближе, так, чтобы вплотную видеть лицо. Некрасивое и большое, с густой сальной бородой… Оно почти ничем не отличалось от лица Жаркова, разве что глаза: Жарков их прятал, а те глаза смотрели долго и глубоко, до самого-самого нутра. До самого утра.

– Я угадал, да? Офицер?

– Не угадал, – ответил Жарков и, отведя руку, ударил мужика по лицу.

Тот упал, застонал, закривлялся.

– Ты чего? Ну чего же ты, начальник?

– Я тебе не начальник, – крикнул, – я тебе – никто.

И тогда ударил опять, уже ногой, по самым рёбрам, по груди и пояснице. Первый, второй, третий, долго-долго, много-много раз.

– Ай, ау, – мычал несчастный.

Жарков не прекращал. Бей и пей, ни о чём не думай. Когда брызнула очередная кровь, и прежде просто некрасивое мужицкое лицо стало некрасивым ужасно: расплюснутой жижей со сломанным носом и перекошенным ртом, когда налилось оно и чёрным, и синим, и красным одновременно, – загорелся оконный квадратик на фасаде многоэтажки, проревел высокий женский голос, и снова зазвенело в голове.

– Прекрати, перестань!

Жарков перестал, а из подъезда выбежала хозяйка квартиры и бросилась к пьяному, избитому, родному.

– Сынок, господи. Сыночек мой миленький.

Она смотрела на Жаркова. Она хотела ударить в ответ, расцарапать, разорвать… Жарков сказал «извините» и пошёл домой.

Ворочался, не спал, простынь – и ту не стелил: ютился на диване, ждал утра. Ничего сейчас не чувствовал: ни боли, ни раскаяния. Но когда запахло рассветом, когда с улицы впорхнул острый ветер, – всё-таки вышел и поднялся на этаж выше.

– Мне нужно поговорить с ним, – сказал Жарков.

– Мне нужно, мне нужно… А мне нужно, чтобы ты ушёл, – возразила хозяйка. Она никогда прежде не тыкала ему, но теперь могла, имела право и даже была обязана общаться именно так.

– Пусти, – донёсся голос, – пусти, раз хочет.

Женщина разрешила. Гоша снял ботинки – и носок улыбнулся дыркой; всё равно прошёл. Мужик сидел на кухне и разливал водку.

– Проходи-проходи, – сказал, – а ты, мам, иди. Спать иди, – попросил, – нормально же всё.

Ушла, но спать не легла, конечно. Стояла у двери и слушала.

Ни о чём таком не говорили. Жарков пить отказался. Избитый собеседник не возражал, но сам выпил; одну, а потом вторую. Между первой и второй опять усмехнулся и выдал: «Офицер».

Жарков напрягся, но мужик протянул руку. Примирились и забыли.

– Глазик, – представился тот, – откинулся вот с «семёрки».

– Чего тебе нужно? – спросил Гоша. Глазика он раньше не встречал, хотя вроде бы знал всю районную шантрапу.

– Кажется, ты сюда пришёл. Вот и объясняйся.

Всё-таки согласился на полстопочки. Выдохнул, пропустил, зажмурился. Горячо и хорошо, правильно.

– Живой? – спросил Гоша, обнаружив зрелую спелость ссадин и синяков. В свете люстры они сияли, переливались и вздрагивали.

– Живой, – подтвердил Глазик. Издевательски подмигнул, противно улыбнулся, выпятив нижнюю губу так, что зубы полоснули нездоровым: жёлтым и гнилым.

– Ты это, – сказал Жарков, – извини. Я не хотел, на самом деле.

– Как уж получилось, – хохотнул мужик и хватился за бок.

– Ты, главное, заяву не пиши.

– Заяву? Ну, ты даёшь, начальник. Ты думаешь, я в мусарню пойду? Я тебе чего, терпила что ли? Ты в ком терпилу-то рассмотрел?

Теперь Глазик подорвался, нахохлился и был готов кинуться в драку, лишь бы сохранить свой прежний мужицкий статус.

– Я терпилой никогда не был и не собираюсь, – заявил тот.

– Да, – согласился Жарков, – правильно.

– Я тебе вот что скажу. Ты лучше уходи, не надо тут ничего.

Жарков кивнул; он привык чувствовать себя лишним и не пытался что-то изменить.

Уже стоял прочный уличный свет, настоящее утро пришло в себя.

– Это, – опередил мужик, – подожди. Одолжи денег, рублей двадцать. Одолжишь?

Жарков сказал, что не взял кошелёк, но пообещал вернуться прямо сейчас.

– Ладно тогда, – махнул Глазик, – не надо. У матери спрошу.

Моргнула скромно лампочка, хлопнула и умерла. Опять стало темно, и даже рассветная волна потеряла силу. Глазик медленно проковылял в коридор и скрылся.

Жаркову сейчас как никогда хотелось увидеть жену и дочку. Ему всегда хотелось, но сейчас вот прямо очень-очень. В конце концов, разве он плохой отец, разве муж плохой? Ведь всё было. А если чего-то не было – так будет, обязательно будет. Человек так устроен, что всю жизнь ошибается. Само появление человека – уже ошибка. На теперь, получай, исполняй, заслуживай.

Хотел убедиться, что всё происходит на самом деле, что он – это действительно он: оперативник Жарков, грёбаный майор полиции, нелюбимый муж. Не взяла, конечно, кто бы сомневался. Набрал дочери; ответила шёпотом, спала.

– Да, папа, ты чего так рано звонишь, ты где?

– Я просто, это, сказать хотел…

– Давай позже поговорим, – попросила. – Мама будет ругаться.

Он хотел признаться, как сильно любит, – но продышал сигнал, и связь прекратилась. Долго не отводил трубку, слушал тишину.

Слишком рано или поздно. Пока ждал, пока ничего не случилось, вошла в кухню хозяйка и спросила:

– Ну, как успехи? Получается?

Жарков стоял с лампочкой в руках, на столе – плафон и пружина.

– Я бы вызвала электрика, но пьёт он. Запойный, – оправдывалась женщина, – если уж не получится, как-нибудь до понедельника. А там найду. Но вы попробуйте, Георгий, вы же полицейский, вы всё можете.

– А ваш сын? – спросил Жарков. – Нет? Не вариант?

– Какой сын? – удивилась хозяйка. – Нет у меня никого. Хорошо, что вы рядом, Георгий.

«Хорошо, – думал Жарков, – очень хорошо».

Так замечательно, что лучше быть не может.

Тихо, мирно, спокойно

Ночь горела. Шумно дышал ветер. Жарков стоял на берегу и смотрел, как медленно и гордо наступает вода. Река ещё жила, но готовилась. Когда станет по-настоящему холодно, не нужно будет объясняться. Спи спокойно, каждому своё.

Совсем износилась кобура: выглядывала рукоять пистолета, блестела невзрачная антабка. Жарков нежно гладил металлический корпус. «Оружие надо любить, как родную женщину».

Забыл, когда чистил ПМ в последний раз. Кажется, после контрольных стрельб. Он тогда выбил четыре из четырёх, но всё равно получил «неуд» за нарушение техники безопасности. «Товарищ Жарков! Немедленно вернитесь на огневой рубеж!»

На войне любви не бывает, зато приходится стрелять. Настоящая любовь пахнет смертью. Обязательно приходит и всегда заканчивается. Мог признаться, что не любит. Отставить нежность, товарищ майор.

Достал, прицелился.

Слились в одно мушка и целик. Дышать спокойно, расслабить подушечку пальца. Указательный на спусковую скобу. Ну же, давай. Предохранитель не позволил. Громко булькнул камень, на чёрной воде расплылись ровные белые круги. Жизнь продолжилась.

Иваныч сказал, что труп без криминала – можно собираться.

Время полтретьего ночи. Ни туда ни сюда. В кабинете холодно, батареи в спячке.

Покурил в форточку, распечатал протоколы. Пистолет глубоко дремал. Тихо, мирно, спокойно.

«У меня выезд, – написал, – люблю целую». Без запятой.

Тыкнул на стрелку, сообщение улетело.

«Ептв…» – зарядил Гоша. Он перепутал чаты и, должно быть, разбудил жену. А нежность была адресована вечно не спящей Аллочке – неродной, но любимой женщине.

– Ну всё, теперь точно кранты, – сказал вслух, и дежурный ответил:

– Не каркай. Всё под контролем. До утра продержимся, а там новая смена.

Пиликнул телефон.

– Ну вот, пожалуйста.

Залепетал приветственной речью, открыл журнал учёта. Ничего серьёзного: какая-то бдительная гражданка сообщила о подозрительных лицах на лестничной площадке. Решили отправить наряд ППС. Разберутся.